в крови: увидев проблему – помочь. Она бегает между своими пациентами без остановки, и в те редкие минуты, когда можно присесть, она решила еще чем-то заняться.

В нашей реанимации к моему приходу было 18 тяжелых пациентов.

Сидим, клеим истории, разговорились.

Она операционная сестра, ее тоже перевели в реанимацию на усиление.

Родные ее парня приняли в штыки то, что она согласилась. Парень сейчас выдерживает от нее социальную дистанцию, опасаясь за свое здоровье. От этого ей больно.

«Илья, а тебе за это зарплату не платят, и ты приходишь сюда? Зачем тебе это? Ты ж понимаешь, что может быть?»

Отвечаю, что я христианин на всю голову и это мои такие убеждения.

«А-а-а… Ну, это совсем тяжелый случай», – шутит она.

Отходит пообедать.

С меня под тайвеком градом течет пот, невыносимо жарко. А медработникам сидеть так всю смену – 24 часа без возможности снять.

В наш зал привозят нового пациента, 19-го. Он в сознании. Представляется по имени. Когда спрашивают, есть ли какие-то болезни, говорит «только ковид». Пока его перекладывают, слышу окрик «сатурация на нуле». Тут же бегом целой командой начинают делать анестезию, интубацию, пытаются его реанимировать. Минут через 30 он ушел…

Когда А. вернулась после обеда в зал, от него уже была отключена аппаратура.

Я все сделал, и закончились мои шесть часов смены. Могу уходить. А в реанимации снова осталось 18 пациентов, вокруг которых без остановки бегают «белые ангелы».

На прощание говорю А.: «Не переживай по поводу своего парня, просто знай, что он козел».

По глазам в маске вижу, что улыбнулась.

‹…› У меня есть пациентка Н. Н. – чудесная пожилая женщина, божий одуванчик, килограммов 45, все тело в гематомах, на шее – нитка бирюзовых бус; совершенно вымотанная после реанимации, питание через зонд, от всего устала и очень хочет домой. Зашла к ней сегодня, нашли телефон дочки, наконец созвонились и поговорили. Я держу телефон у ее уха, говорит еле слышно: «Детка, как ты? Береги себя, я тебя умоляю».

Умылись, причесались, сижу на краю кровати, глажу худые руки, тихонько разговариваем. «Расскажи что-нибудь хорошее?» Разговор перебивает соседка, рассказывает про своего сына, племянницу, хвалится. Н. Н. крепче сжимает мою руку:

– Кто твой любимый поэт?

– Сейчас и не знаю, в юности точно был Маяковский.

– Ой, я его всегда любила! Помнишь, как он писал Брик: «Дай хоть последней нежностью выстелить…»

«…твой уходящий шаг» – дочитываем вместе. Я чувствую, как у меня звенит в ушах. Набираюсь смелости, предлагаю:

– А хотите, я вам «Лиличку» прочитаю?

– Очень! – отвечает Н. Н. с придыханием.

Я выпрямляю спину, набираю побольше воздуха:

«Дым табачный воздух выел,

Комната – глава в Крученыховском аде».

Замолкла соседка. Застыла в дверях санитарка. Я читаю строчку за строчкой, смотрю на Н. Н. украдкой. У Н. Н. слезы в глазах, окончания некоторых строчек она повторяет за мной одними губами. Шепчет: «У меня мурашки!» У меня – тем более. Дочитываем последние строчки снова вместе. Н. Н. прижимает мои руки к своей груди: «Спасибо! Я вас ни-ког-да не забуду!»

‹…›

* * *

Будничный день координатора волонтеров. В крохотном кабинете стало настолько шумно, что Оле и Юле пришлось выйти на собеседование с очередным новобранцем в коридор. Это был говорливый бородатый мужчина лет сорока. За первые несколько минут он успел рассказать, что прожил много лет в Багдаде, потом в Саудовской Аравии, а потом в Индонезии – и вообще объехал весь мир.

Истории эти походили на легенды. Александр, их новый знакомый, вещал о том, как вел переговоры с важными людьми на местных языках, руководил компаниями, вершил судьбы. «Сумасшедший?» – думала Оля и тут же одергивала себя: подробности, которыми сыпал кандидат, невозможно было выдумать. Или?

– А вы зачем вообще пришли?

– Думаю, могу быть полезен. Могу тяжести носить, могу процессы налаживать. Скажите только, что надо. Мне в Москве особенно-то заняться нечем. Я сюда приехал, когда понял, что мир закрывается. В Черногории был, еле билет успел купить…

– Окей. Мы будем приводить в порядок новую реанимацию: таскать, мыть, двигать мебель… Готовить ее к приему больных, в общем. Пойдете с нами?

Оле Саша этот казался странноватым. Тогда она еще не понимала, что волонтеры все такие. И она в том числе. Другие люди просто не смогли бы в считаные недели выстроить внутри больницы особый организованный мир – тот, без которого она теперь немыслима.

Но тогда она еще сомневалась, что правильно сделала, приняв его. Пришла в штаб в раздумьях.

– Юль, он либо сумасшедший, либо космос-парень. Жил всю жизнь в горячих точках. В больнице, наверное, быстро освоится, но будет ли от него толк…

– Давай посмотрим, записывай его. Фамилию помнишь?

– Блин. Еще и фамилию забыла. Запишу «Саша Горячая Точка», так точно вспомним.

Полгода спустя Оле и представить было страшно, что было бы, если бы она его тогда не взяла. Не было бы и половины налаженной системы. А может, и всей. Он договорился с Airtable[11] и настроил бесплатную электронную коммуникацию для волонтеров. Он стоял у истоков работы волонтеров в реанимации, за что Оля не уставала его благодарить. Он придумал и наладил работу волонтеров в палатах, куда попадают пациенты после интенсивной терапии.

* * *

В реанимацию Оля пошла помогать как раз после Саши Горячей Точки – на все готовое. Вышла в ОРИТ № 3, потом в самый тяжелый ОРИТ № 9, откуда люди очень редко возвращались в обычное отделение. Там она встретила пациентку, на которой сломалось правило, выработанное ей самой для волонтеров.

Каждый волонтер знает, что привязанность к пациенту – это опасно. Переживание потери отнимает много сил, вплоть до полного выгорания. Об этом Оля предупреждала всех и каждого «на входе» в больницу. Не проводите параллели со своими близкими: мамами, папами, бабушками, дедушками, братьями и сестрами… Волонтер уже помогает одним нахождением рядом.

Пациентка Оли была пожилая и с характером. Она лежала на ИВЛ и после этого понемногу восстанавливала голос. Почему-то именно Оле она доверилась, и понеслось… Они шутили, Оля выщипывала ей брови и мыла голову, подолгу болтали.

Когда пациентка только сошла с ИВЛ, она спросила у Оли немного скрипучим голосом (какой обычно бывает у людей после вентиляции легких): «Мы пойдем пить кофе? Как же давно я мечтаю о хорошем кофе». Теперь этот момент навсегда запечатлелся в Олиной памяти.

Перед тем как ее перевели в другой ОРИТ, женщина попросила Олин телефон. И Оля навещала ее даже там. А если не заходила сама, то передавала приветы через Анжелику, координатора реанимации. В ОРИТе пациентке стало хуже. Видимо, ее организм устал бороться: в больнице женщина была с февраля по июнь.

В один из дней Оля сказала ей, уходя, что придет завтра. Но на следующий день ее затянула рутина, и она не смогла вырваться в больницу, а потом еще и работа началась, командировки… И вдруг – сообщение: та женщина умерла. Олю как оглушило. У каждого есть тот пациент, который выбивает землю из-под ног, и это был ее случай.

Волонтерство – это выбор. Я могу в кино сходить, на диване полежать, а могу сделать что-то полезное. «У меня есть свободное время, и я могу его вложить». На мой взгляд, это самый надежный подход.

Юлия Борисова, директор «Фонда 52»

Юля Борисова, невысокая худенькая шатенка, в отличие от Оли и Ванюкова, в волонтерстве была далеко не первый день. До того как устроилась в «Фонд 52», сотрудничала с «Подари жизнь», фондом помощи хосписам «Вера» – и в штате, и как доброволец.

День, когда решили привлечь волонтеров, Юля не запомнила. Даже не обратила внимания на инициативу Ванюкова. А вот следующие сутки вряд ли забудет. Телефон не умолкал ни на секунду, горло саднило от сотни раз повторенных фраз. Иногда минут на пятнадцать включала авиарежим – посидеть в тишине. В обеденное время с удивлением обнаруживала на рабочем столе чашку с остывшим кофе, заваренным ею еще утром.

Помимо работы на телефоне Юля модерировала чат, который создали для координации врачей и волонтеров. В нем она публиковала просьбы от больницы («Ребята, завтра нужно несколько людей в регистратуру, кто готов выйти?»), сводила тех, кто откликнулся, с теми, кому нужна была помощь, отвечала на вопросы. Потребности больницы