В 1859 году на вопрос, какая из европейских держав доминировала в Европе, имелся готовый ответ: Франция, и еще раз Франция. Французская армия закалилась за 30 лет непрерывной борьбы в Африке, породивших принципиально новые пехотные части – зуавов и turcos (tirailleurs indigenes), а также кавалерийские – spahis и chausseurs d’Afrique, кроме того, выковавших целую плеяду блестящих командующих: Бюжо, Канробера, Мак-Магона, Бурбаки – тех, кто продолжил традиции наполеоновских маршалов. Эти beaux sabreurs имели мало общего с пожилыми выходцами из прусского юнкерства, командовавшими прусскими войсками, как и опытными ветеранами войн, руководившими гражданскими резервистами, составлявшими основной костяк прусской армии. Они снискали лавры в Крымской кампании в 1854–1855 годах, а в Италии в 1859 году повторили победы раннего Бонапарта у Мадженты и Сольферино. Превосходство Наполеона III в Европе, возможно, в конечном счете и объяснялось разногласиями трех победивших Наполеона I (Российской и Австрийской империй и Пруссии) держав, но в глазах его почитателей оно, как и у его дяди, зиждилось на победах его войск[7].

Военные институты Франции имели мало общего с таковыми в Пруссии. У французов не существовало рекрутированного из дворян офицерского корпуса: между армией и пригородом Сен-Жермен, как считали герои Стендаля, не пролегала почти непреодолимая пропасть. Не существовало таких понятий, как «краткосрочная служба», то есть имелась сравнительно немногочисленная регулярная армия и не было массы обученных резервистов. Франция ранее породила идеал «нации с оружием в руках», но в XIX веке она постоянно отказывалась, по причинам политическим, военным и экономическим, от создания военной организации по образу и подобию своих революционных армий. Суровость наполеоновских призывов на военную службу молодых представителей всех классов, в своем большинстве потом с нее домой и не вернувшихся, представлялась Людовику XVIII достаточным основанием для их отмены. И хотя естественное для послевоенного периода отсутствие волонтеров вынудило в 1818 году вернуться к воинской повинности, эта вынужденная мера была не более чем признанием универсальной ответственности, насаждаемой правительством, проводившим ее в жизнь максимально сдержанно. Повсеместное же введение краткосрочной службы породило бы армию куда более многочисленную, чем та, в которой действительно нуждалась или которую могла бы позволить себе страна. Идея эта в равной мере не привлекала ни самих военных, которые, будучи профессионалами, считали, что лишь долгие годы практики могут воспитать необходимые для солдата качества, ни гражданское население, заинтересованное в том, чтобы уберечь своих чад от тягот и лишений воинской службы, а их самих – от расходов на содержание огромной военной машины. Подход французов периода 1818–1870 годов состоял в том, чтобы путем голосования решать, сколько призывников и каких возрастных групп должны определять численность армии, а потом взять и закрепить результаты голосования в виде закона. И намного большая часть контингента призыву не подлежала, так и оставаясь необученным в военном отношении резервом. «Первая порция» служила не один год (сроки колебались от шести до восьми лет) до тех пор, пока в 1832 году не был установлен семилетний срок, просуществовавший до реформ маршала Ниеля в 1868 году. Долгосрочная служба предназначалась для того, чтобы выбить из призывника все ненужное гражданское и превратить его в истинного солдата. Прослужив семь лет, демобилизованный солдат уже с трудом адаптировался к гражданской жизни и рано или поздно принимал решение вновь вернуться в армию, но уже в качестве волонтера. И, таким образом, в рамках универсальной ответственности за службу росла армия достаточно долго прослуживших профессионалов, которая удовлетворяла всех – и военных, заинтересованных в квалифицированных наставниках и инструкторах для необученного пополнения, и представителей среднего класса, желавшего и далее оставаться спокойным за то, что их наследников мужского пола не поставят в строй.

Единственные, кто пострадал от этой системы, так это сами призывники, и «вытащить неверный номер» считалось нешуточной бедой. Но государство и здесь обеспечило лазейку. Призываемый вовсе не обязан был служить лично, если имел возможность вместо себя послать еще кого-нибудь, военные власти не возражали, – на самом деле, если вместо неопытного и необученного новобранца в армию являлся уже накопивший соответствующий опыт за годы прежней службы человек, что ж – тем лучше. Таким образом, сформировалась и бесперебойно функционировала «система замены», ставшая одной из главных отличительных особенностей военной машины Франции. Были учреждены соответствующие агентства, обеспечивавшие поступление замен, и воинская повинность стала риском, застраховаться от которого было куда проще и надежнее, чем, скажем, от пожара или наводнения. Возможность достичь такой договоренности позволяла высшим сословиям и среднему классу избежать тягот военной службы, а истинные республиканцы рассматривали ее как несправедливую. «Желать, чтобы беднота выплачивала этот налог на кровь, – как заявила комиссия, занимавшаяся изучением этого вопроса в ходе составления конституции Второй республики, – с тем, чтобы богатые уклонялись от его уплаты, предложив деньги, представляется нашей комиссии чудовищной несправедливостью». Но консервативное большинство в ассамблее успешно выступило против запланированной республиканцами реформы. «Трудности должны быть равными, – соглашался Адольф Тьер, – но если вы желаете приложить те же условия и тот же образ жизни к совершенно разным людям, как раз вы и нарушаете тем самым принцип равенства… Общество, где все – солдаты, – варварское общество». Принцип замены пережил республику, превратившись в неотъемлемую часть французской военной системы.

Французы, с тревогой взиравшие на моральную ущербность подобной системы в сравнении с прусским обязательным призывом в армию независимо от социального происхождения[8], успокаивали себя тем, что, по крайней мере, данная мера, вероятно, обеспечит более компактные и опытные вооруженные силы. Разумеется, армия сознательно отделялась от остальной части общества, презирая все штатское, и будучи сама презираема штатскими. Жюльен Сорель был не единственным амбициозным молодым человеком, кто почувствовал это в постнаполеоновской Франции le merite militaire n’estplus a la mode и решил избрать для себя мирную и более прибыльную профессию. Аристократия смотрела свысока на армию как на когорту наполеоновских выскочек, средний класс – как на варварский и рудиментарный пережиток в эпоху всеобщего мира и процветания. Это отношение изменилось после 1848 года, когда имущие классы стали рассматривать армию как необходимого защитника общественного строя от пролетарской революции, и успехи армии в Африке вместе с наводнившими литературу идеями бонапартизма призывали к возрождению национальной гордости галльскими традициями воина. В блеске Второй империи армия, роскошно обмундированная, увешанная орденами за Крым, Ломбардию и Дальний Восток (участие в англо-франко-китайской «опиумной войне» 1856–1860 годов), вновь снискала уважение общественности. Но она оставалась вне остальной страны, и Наполеон III сознательно поддерживал статус-кво, отведя войскам роль своей «преторианской гвардии». «Идеальная конституция, – объявил генерал Трошю, самый рьяный из всех военных реформаторов, – та, которая создает армию, верования и привычки которой составляют корпорацию, отличную от остальной части населения». При столь сомнительном режиме, каковым являлась Вторая империя Наполеона III, резко отрицаемая активным и образованным меньшинством и покоившаяся на общественной апатии, а не на всеобщем согласии, армия обязана была исполнять и полицейские функции, что усиливало тот, вероятно, неизбежный и в какой-то степени востребованный в армии мирного времени дух землячества. Но во Франции он был подпорчен бедностью, в которой вынуждены были жить офицеры, и это в обществе, которое лихорадочно и успешно следовало призыву Гизо «Богатейте!». Офицерство Франции, как и также обедневшее прусское, было лишено каких-либо утешений в виде социального престижа, даруемого принадлежностью к армии. Не было у них за все 40 лет после Ватерлоо и перспектив успешно сокрушить кого-нибудь из своих могущественных европейских соседей, чтобы таким образом обеспечить себе почет, славу и основания возгордиться своей профессией. О качестве военного образования не заботились: уровень обучения в крупных военных училищах и в Сен-Сире, и в Меце, и в Сомюре был прискорбно низок, и интеллектуальный калибр высокопоставленных офицеров никоим образом не соответствовал их щегольству. «Если задумаешь что-либо, – сетовал Наполеон III, – только офицеры специальных служб и способны это воплотить в жизнь, но стоит только дать обычным офицерам мало-мальски важное поручение, как они тут же начинают жаловаться».