Она не замечала того, что я бродила рядом, изредка ловя слова из ее беспрестанной молитвы. Удивление и страх мои давно прошли, я только яснее осознавала происходящее. Один раз я протянула руку к луне, чтобы ее свет не был так ярок, мне хотелось прикрыть маленький шарик ладонью.

“Боже мой, вот как страдают люди, и хуже страдают, а я всегда была счастлива”. Мое прежнее спокойствие и радость показались мне чужими. Самал тихо и прерывисто дышала, вся в грязи. Наконец я не выдержала и, подбежав к ней, попыталась поднять ее на ноги и дотащить до юрты – сил на сопротивление у нее не осталось, и она глухо зарыдала.

– Вставайте, не нужно страдать, смотрите на небо, вот звезды, у вас дома есть электричество, вставайте, у вас есть компьютер, холодильник, телефон, квартира, отчего вы так несчастны? – увещевала я ее, припоминая все те чудные вещи, которые у нее были.

– У вас минус двадцать в одной части квартиры и плюс пятнадцать в другой, вы можете выздороветь от туберкулеза и бубонной чумы, вы можете проехать полмира за двенадцать часов, отчего вы так несчастны?

Самал же рыдала на земле, оплакивая свою никчемную, пустую жизнь, будто существовала другая жизнь, полная смысла.

– Люди врут, Самал, вы думаете, есть где-то другие люди и они живут по-другому, а это не так, все они совершенно одинаковые, Бах и Вы это в сущности одно и тоже – ничего.

Самал кажется зарыдала еще горше, а я бегала вокруг нее, приплясывая и заливаясь всеми цитатами всех писателей, которых могла припомнить. Мне казалось, что сейчас она умрет, и я бы этому даже обрадовалась, я устала. В своем нетерпении увидеть ее мертвой, я стала заговариваться.

– Послушайте, вы страдаете, что нет его рядом с вами и никогда не будет, что он не знает вас и не узнает, так разве не ему хуже? Вы знаете о любви, а он – нет. Сейчас он на этом самом месте умирает, как вы это чувствуете, он умирает в своем настоящем, как вы, но Вы умираете вместе с ним, а он – нет.

Самал посмотрела на меня невидящим взором, потом подняла лопату и замахнулась на меня.

– Пошла отсюда, сука!

И вернулась к своей яме. Она снова начала копать. Я решила уйти, но позади меня послышался стон – тихий, странный звук этот раздался у меня в ушах неожиданно и сильно.

Я обернулась. Самал, освещаемая фонариком, тащила из ямы чьи-то останки.

– Ты, ты, – восклицала Самал, скелет в отрепьях показывался все выше из своей могилы, свет фонарика выхватил его форму. Я развернулась и побежала в юрту.

Что-то про современное искусство

Можно ли жить, когда живут другие? Мы молчим, когда видимся, потому что у каждого слова давно вышел срок годности. Мы ведь стараемся, право слово. Мы принимаем все, мы даже боимся сказать, что нам что-то не нравится. Меньшиков пинает баки с мусором, а потом встает на один из них и декламирует свои стихи. Мы радуемся. Вот до чего додумался. А внутри плачем, плачем. Стихи у него никудышные. Зато художник хороший. Не понимаю, как ему удается запомнить свои стихи. Каждый из нас соревнуется с другим в том, какое с виду бессмысленное, противное уму событие взять и придать ему жизнеутверждающий смысл.

– Да вы что! Альбом Ольги Бузовой это самое важное, что случилось за последнее время.

– Санек, перестань уже.

– Да нет, серьезно. Это знамя парадигмального сдвига современной отечественной культуры.

– Ловко, думаю. Неплохо. А пустота растет, растет, пока все наконец не устают, и тогда мы просто сидим на скамейках и курим.

– Тоска то какая.

– Да, скучновато.

– Можем в приставку поиграть.

– Нет, давайте фильм посмотрим.

Мы не смотрим выдающиеся фильмы вместе, поскольку восхищаться чем-то нужно по отдельности. Вместе можно только смеяться. Меньшиков теперь перепрыгивает с одной скамейки на другую. Недавно он сфотографировался голым и в блестках, потом надевал на себя платье, туфли, чулки и фотографировал каждую стадию. В поддержку пропаганды гомосексуализма. Мы им очень восхищаемся, потому что это точно будущее нашего искусства. Я уже не различаю, называем мы его нашим всем иронично или серьезно, да и никто уже не знает.

Он по крайней мере не отчаялся так, чтобы ничего уже не писать.

– Ты почему не работаешь, говноед? – спрашивает он меня по-товарищески.

– Я думаю, человечеству надо отдохнуть.

– Что?

– Надо прекратить искать новые формы, помолчать например.

– И ты что, будешь молчать?

– Я не только буду сам молчать, я и других затыкать буду.

– Что?

– То. Представь, весь этот информационный понос вдруг прекратится. Думаешь, в древнем мире писали по девять бестселлеров за день?

– Ну ты ретроград.

– Я верю, что Меньшиков гениальный художник. То есть, у него что-то есть, и он это что-то показывает на комфортном расстоянии.

– Нет, в мире мало стихов. Нужно больше. Еще больше писать, пока не оглохнем.

– Видишь того бомжа? – спрашиваю я у Меньшикова, беря его под руку.

– Ну?

– Слабо его сфотографировать?

– Нет. Я и на видео запишу. Только о чем? Что это будет значить?

– Ну, придумаешь. Или наш Гихуйбор придумает, – мы оглядываемся на Санька.

– Меньшиков смотрит на меня. Я покровительственно хлопаю его по спине.

– Ну ладно-ладно, я же просто пошутил. Кто я такой, чтобы заставлять тебя давать новые образы обществу спектаклей.

– Мы идем дальше, Меньшиков останавливается. Он выглядет бледным, тихим.

– Вы идите, я – назад.

– Что? Ты чего?

– Надо интервью провести, – Меньшиков вытаскивает камеру и настраивает ее.

– Нам слишком холодно, Меньшиков стоит на своем и уходит.

– Ты чего ему сказал? – спрашивает меня Марина.

– Ничего, я что, помню. Про Делеза что-то.

– Ты его не дочитал даже.

– Марина, можно обсуждать какого угодно философа, не прочитав ни единой его работы.

Злоба моя росла тем больше, чем дальше мы отдалялись от Меньшикова, дурного поэта и неплохого художника. Я был прав, потому что бомж в ответ на его вопросы о жизни и смерти ударил его чем-то тяжелым, опасаясь за свою жизнь. Меньшиков был похож на тех подростков, которые на камеру снимают сожжение бездомных. Мы не могли уже услышать предсмертных стонов нашего друга, потому что свернули на другую дорогу. Все кругом сияет ярко и бело, зима кончается, я вспоминаю, что утром проснулся от песни птицы, которую ассоциировал с весной.

Я вдруг чувствую большую близость к своему другу, поэтому, когда мы идем по переулку, я тоже опрокидываю бак с мусором, встаю на него и гордо