Роняю газету на пол и закрываю глаза. Сон почти сморил меня, когда осознаю, что понятия не имею, сколько времени провел в этом месте, где бы оно ни находилось. Положим, я уверен, что прилетел в Неаполь вчера вечером, потерял сознание и что сейчас утро следующего дня. И все же меня терзает сильное подозрение, что времени прошло гораздо больше. Подбираю с пола газету: «Sabato, 24 maggio».[11]Sabato? Это у них суббота или воскресенье? Sabato… библейский шабат… суббота. А я прилетел в четверг. Целый день выпадает. Я пролежал без сознания целый день и целую ночь. Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Последнее, что сохранилось в памяти, — я стою в маленьком дворике и смотрю в ночное небо. Может, у меня случился провал в памяти? Ведь ничего не помню ни об этой комнате, ни о старушке.

Мне уже не до сна, я пробую встать. Нужно как-то взять себя в руки. Чтобы передвигаться на собственных ногах, чтобы уйти отсюда, если потребуется. Не обращая внимания на головокружение и слабость в конечностях, заставляю себя встать и делаю несколько неуверенных шагов. Струйка горячего пота стекает по спине, змейкой скользя по хребту. Добираюсь до окна и распахиваю ставни. Волной нахлынул горячий воздух. За окном маленький, узенький балкончик, шириной в два фута,[12]не больше. Осторожно ступаю на него и хватаюсь за ограждение: отслоившаяся белая краска крошится под рукой. Поднимаю лицо к небу. Жар солнца настолько силен, что я отшатываюсь. Перегнувшись через ограждение, смотрю вниз, на улицу. Забрался я высоко, на самую верхотуру. Головокружение усугубляется жарой, и на сей раз я едва не теряю сознание. Крепко вцепляюсь в ограждение, чтобы не упасть: снова сыплется краска. Через улицу, всего футах в десяти, в доме напротив вокруг кухонного стола расположилось семейство, чьи голоса, очевидно, я слышал раньше: все уставились на меня. Постепенно прихожу в себя, вымучиваю улыбку. Ответной реакции нет: еще трое жителей Неаполя с лицами, лишенными выражения. Безо всякого выражения они уставились на… мои гениталии. Быстро прикрываюсь, возвращаюсь, пошатываясь, в комнату и закрываю ставни. Перевожу дух, опершись о комод, дожидаюсь, пока пройдет очередной приступ головокружения.

Наливаю в тазик воды и погружаю в нее лицо. Вода прохладная. Часто моргая, стараюсь прогнать из глаз скопившийся в них за два дня сон. Умывшись, выпрямляюсь — и чувствую себя лучше. Просветленный взгляд — просветленный разум. Приседаю у двери и заглядываю в замочную скважину. Длинный коридор, темный и пустой. Никаких признаков жизни. Появляется мысль: может, мне одеться да и уйти, — но я отвергаю ее как непрактичную. Куда мне идти? А если я на улице потеряю сознание? Вряд ли я подниму свою сумку, не говоря уж о том, чтобы нести. Забираюсь обратно в постель. Доем zuppa, потом еще немного посплю, после чего, надеюсь, вполне окрепну, чтобы прогуляться. День в Неаполе. Он станет моим отдыхом!

3

Что ни говори, а закоулки Неаполя — это все же настоящие улицы. Других улиц просто нет. Может, и есть две-три главные артерии, что ведут до самого порта, но сердце Неаполя — его расходящиеся от магистралей улочки: тесные, старинные. Опасные. Исторический центр, Испанский квартал, Форчелла — больше и ходить-то некуда. Именно поэтому здесь мало туристов. Боятся. Плывут себе по городу в роскошных туравтобусах от гостиниц до окраин, держа курс на порт, где их ожидают суда на Капри, Искью или Сорренто. Без остановок. В самом деле ведь могут ограбить, а то и зарезать: хрясь стилет меж ребер! И не забывайте про похищения людей. Тут легче легкого: идешь себе по узенькой улочке, где с утра до вечера сумерки, а тебя хвать из ближайшей двери — и нету. Идешь себе, восхищаешься старинным изяществом bassi, крошечных полуподвальных жилищ из одной комнаты, — глядь, минуты не прошло, а ты уж сидишь, привязанный к стулу, в темной комнате, стены которой на протяжении веков хранят память о страхах и мучениях.

Впервые выйдя из комнаты, я нахожу старушку сидящей за круглым столом в тесном помещении, к которому ведет длинный мрачный коридор: она покуривает и не сводит глаз с экрана маленького телевизора. Показывают какой-то слезоточивый американский сериал, переведенный на итальянский. Я приближаюсь, старушка жестом предлагает: садитесь. Я остаюсь стоять.

— Caffe, signor?[13]— спрашивает.

— Non, signora… Grazie.

Старушка снова просит садиться. На сей раз соглашаюсь. Довольная, хозяйка встает и направляется в крошечную кухоньку. Возвращается с блокнотиком. Из кармана домашнего халата достает шариковую ручку. Крупными округлыми буквами выводит: «Signora Marina Maldini» — и указывает на себя. Я послушно произношу:

— Синьора Мальдини.

— Si, — подтверждает она и вручает ручку мне.

Я пишу: «Джим Вулф».

— Signor Wolf, — говорит она, смягчая согласные: синьор Вульф.

— Джим.

— Si, Jim, — кивает она, опять смягчая: Жим.

— Si, — улыбаюсь я.

Она забирает у меня ручку и пишет на другом листочке: «1 Via Radici» — и следом номер телефона. Не хочет, чтобы я заблудился, если отправлюсь погулять.

— Спасибо вам… — Почему-то кажется, что простого «Grazie» недостаточно.

Синьора Мальдини вновь запускает руку в карман халата и достает длинный ключ. Протягивает его мне. Я признательно киваю. Она ведет меня к входной двери и показывает, что, открывая и закрывая дверь, ключ нужно повернуть в замочной скважине четыре раза.

— Я comprende,[14]— подобрал я словечко, убеждая синьору, что урок усвоен.

— Bene.

Мы начинаем понимать друг друга.

Со словами «uno minute» раскрываю разговорник в поисках фразы «сколько стоит?». Будет лучше, думаю, сейчас же выяснить, сколько я должен за комнату, заплатить за проживание и тем самым избежать любого недоразумения завтра, когда я съеду.

— Qual è il prezzo?[15]— выговариваю я с ужасным акцентом и снова обращаюсь к жестикуляции: машу в воздухе сжатым кулаком, обозначая две прошедшие ночи, и вытягиваю руку перед собой — еще одна ночь.

И снова синьора Мальдини непонимающе смотрит на меня. Вытаскиваю бумажник, показывая пачку купюр. Повторяю:

— Qual è il prezzo? — и добавляю: — За tre notte…[16]

Старушка трясет головой, но не успеваю я закрыть бумажник, как она внезапно выхватывает из него все деньги. Движение у нее резкое, молниеносное, как пальцами прищелкнуть. Вот только что руки у старушки пусты, а вот уж она, как торжествующий фокусник в финале ловкого трюка, держит у меня перед носом все мои наличные, развернутые веером, будто колода карт. Синьора видит смятение на моей физиономии, но собственное ее лицо по-прежнему ничего не выражает. Потом свободной рукой она выхватывает из моих пальцев пустой бумажник и швыряет на стол. И все это время тараторит, будто пытается объяснить мне что-то более замысловатое, нежели плата за три ночи. Потом складывает купюры в аккуратную пачку и вручает ее мне. Теперь моя очередь непонимающе уставиться на старушку. Заметно рассердившись, она вторично выхватывает у меня деньги и таким же молниеносным ловким движением сует их мне в передний карман джинсов. Не будь все проделано совершенно открыто, я бы эти хитрости наверняка проворонил.