— В мешок ее зашить да утопить, — прошипел хозяин с отвращением, отряхивая ладони хранящие влагу ее тела. Пот, слюни, кровь — она все же искусала себе губы и язык, когда спасительной деревяшке пришел конец. — Еще припадочных тут не хватало.

Клэр только пришла в себя, тело ее все еще дрожало после пережитой боли, но разум работал на удивление ясно и холодно.

Что?!

Утопить?!

Клэр знала, что хозяин слов на ветер не бросает. Это была не шутка, не сгоряча высказанная досада и неприязнь — это был приказ, простой и страшный в своей простоте. Чьи-то крепкие руки ухватили ее за лодыжки, сдергивая с деревянного топчана, и Клэр поняла, что от смерти ее отделяет всего лишь три биения сердца. Три кратких мига.

Раз — и она уселась на своей жестко, грязной постели, отталкивая руки того, кто грубо тащил ее с рваных тряпок.

Два — и ее рука, крепкая и сильная от тяжелой работы, скользнула за пояс того, кто собирался утопить ее, как едва народившуюся собачонку.

Три — и нож вспарывает его живот, четко и точно, от пупка и до грудной кости.

Человек кричит и падает, зажимая ладонями зияющую рану. Клэр не смотрит на него; она знает, что он не жилец. Не думать, не думать о тревожном сладком запахе крови…

Он щекотал ноздри, манил и дразнил…

— Деньги, — выдыхает Клэр хрипло, нацелив окровавленный нож на оторопевшего хозяина, прокисшей рыхлой бадьей осевшего в углу. — И быстро, шкура. Не то присоединишься к этому, — она кивнула на слугу, корчащегося в луже собственной темной крови, выползающей из-под его живота.

— Я знал, — с ненавистью выдохнул хозяин, сверля ее взглядом. Глаза водянистого, невнятного цвета, в них — животный страх и ненависть. — Мне говорили, что юродивых надо уничтожать сразу, как только народились, иначе жди беды. Грязные жестокие животные…

Клэр не помнила, как она оказалась рядом с этим человеком — большим, сильным, — и как ее нож, вонзившись в его печень, дважды провернулся там с садистским наслаждением.

Она, крохотная тонкая девчонка, сейчас возвышалась над ним, и он плевался кровью, серея от боли.

— Грязное жестокое животное, — с наслаждением произнесла Клэр, всматриваясь в умирающие, гаснущие глаза того, кто еще вчера имел над ней власть и называл себя ее хозяином, — тут ты. Не подними ты на меня руку — ничего б и не было.

Она попробовала крови. Тогда, над еще живым человеком. Она лизнула нож, вырванный из его тела, и почувствовала на языке сладкую, живую, теплую кровь. И этот запах затуманил ее рассудок.

Теперь, по прошествии стольких лет, приступы стали еще чаще и еще сильнее. Клэр чувствовала их приближение заранее; вглядываясь в ночную мглу, она вдруг начинала видеть кровавое зарево над бушующим морем и слышать ток собственной крови в пульсирующих венах. Она закрывала глаза, подставляя лицо соленым брызгам и ветру, но те не могли остудить разгорающийся жар в ее теле. Это было верным знаком, что скоро приступ повторится и тьма подступит ближе на шаг, усядется на грудь и будет мучить, заглядывая в душу.

Ни один врач не мог сказать, что с ней. Добытые пиратским счастьем золотые без толку сыпались в карманы лекарей — они осматривали Клэр, слушали ее сердце и находили ее абсолютно здоровой. Совершенно! Не помогали пилюли и порошки; даже из глубокого сна боль и страдания выдергивали ее, и Клэр роняла слезы бессилия, когда эта пытка, изматывающая ее все больше, прекращалась и наступал покой… но надолго ли?

Клэр знала, что нет. Месяц, полтора, и все повторится вновь. Собственное тело предавало ее, становилось источником муки. Красивая, статная, молодая женщина, Клэр с тоской понимала, что никому она не нужна, никогда ей не найдется тот, кто полюбит ее и сделает женой, матерью своих детей. Кому нужна больная, юродивая, припадочная? Кто захочет целовать ее губы, если хоть однажды увидит на них кровавую пену и услышит нечеловеческое рычание, срывающееся с них? Кто захочет смотреть в ее глаза — прекрасные, шелково-карие, цвета переспевшей влажной вишни, под сенью густых, черных, как ночь ресниц, — если хоть однажды увидит, как они закатываются и наполняются тупым беспамятством? Кто захочет ласкать ее длинные черные локоны, если увидит их всклоченными, спутанными, словно солома? И кто захочет в свою постель ее тело, молодое, сильное, с кожей дивного теплого цвета, словно самая дорогая слоновая кость, с манящими изгибами, с длинными ногами и такими прекрасными, такими нежными руками, если каждую ночь оно может забиться, раня и себя, и окружающих?

Любовь была ей недоступна. Нежность, обычные человеческие чувства — всего этого приходилось ей сторониться всю жизнь. Навсегда пришлось запретить самой себе мечтать о тихом и уютном доме, о простой жизни, в которой нет места опасности и кровавой резне.

И от этих мыслей Клэр только еще больше свирепела, и жажда крови просыпалась в ее разуме все чаще. Все яростнее рубилась она в боях, не щадя ни себя, ни врагов, желая утопить весь мир вокруг себя в страхе и крови, все жаднее ее команда грабила, не оставляя даже крохотной частички золота побежденным. Из ушей вырывались серьги, с пальцев стаскивались кольца… Да только грабеж и разбой не мог потушить живущей в ее сердце боли. И вечерами, пересыпая с ладони на ладонь звенящие монеты, Клэр тихо плакала, понимая, что имея в этом мире все, она не имеет власти над собственной судьбой и тело ее ей неподвластно.

Сколько раз она искала в бою смерти! Ни от одного, даже от самого рискованного дела, она не отказывалась, и чем опаснее предстоял налет, тем с большей горячностью она бралась за приготовления к нему. Имя безжалостной Клэр Непокорной заставляло торговый люд плохо спать ночами. Прочие пираты побаивались ее, потому что не единожды она вызывала на поединки самых отпетых мерзавцев — за косой взгляд, за неловко брошенное слово, не говоря уже о неуважительном смехе. Женщина! Что она может? Клэр не вступала в споры. О ее возможностях красноречиво говорил ее клинок, пронзающий сердце противника, изумленными гаснущими глазами глядящего на хлещущую из груди кровь.

Саму же ее сталь щадила; смерть, словно издеваясь над Клэр, упорно обходила ее стороной, и ни одна сабля не посмела подарить девушке свой поцелуй. Погибнуть в бою — что может быть лучше? Выстрел, укол стали в сердце — и душа отлетает туда, где ей уготовано место. Но смерть издевалась, обходя Клэр стороной. Скалила свои искрошившиеся зубы, костлявыми пальцами пригребала к себе ее верных матросов, канониров, помощников — а ее оставляла на потом, отодвигала, заставляла страдать в мучительном ожидании.

А бояться было чего.

Каждый новый приступ был все сильнее и глубже, и после, отходя от боли и страха, Клер чувствовала, что тело ее становится все слабее, жизнь потихоньку, по капле утекала из него. И наступали тягостные раздумья — а дальше что?! Неподвижность? Немощь? Медленное мучительное угасание? Только не это! Клэр видела немало калек и больных, не способных двигаться. Они лежали под палящим солнцем, на любом базаре в любом портовом городе их было предостаточно. Рядом с ними ставили чашку, куда сердобольные люди кидали монетки на пропитание, и несчастный калека не мог даже защитить свои скудные заработки, если какой-нибудь вор, пробегая мимо, вздумает опустошить чашку, высыпав ее содержимое себе в карман.