Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Рита об этом всегда молчала. Я уж намекала ей, что незачем девушке вечерами сидеть дома. Сидит, как в пещере. Думаю, что мужчин у нее не было. Да и познакомиться негде. На работе у них одни женщины. На танцы она век не ходила. Вот только в театр с Мироновой бегала… Она и в детстве была нелюдимкой…
Виленская примолкла. Рябинин не перебивал тишины, потому что мать ушла куда–то далеко, может быть в детство дочери.
— Что еще рассказать? — очнулась она.
— Были у нее неприятности?
— Нет, не жаловалась.
— Про Самсоненко, свою начальницу, она что–нибудь говорила?
— Только хвалила ее.
— В последнее время ничего за ней не замечали?
— Ничего особенного… Только, пожалуй, была несколько грустнее…
— С какого времени?
— С весны.
— А зимой?
— А вот зимой была очень веселой, я даже дивилась. Январь, февраль да и март порхала, как птичка.
— Вы не спрашивали о причинах такого перепада?
— Спрашивала. — Виленская слабо махнула рукой с зажатым платком. — Но она никогда со мной не делилась.
— Не доверяла?
— Не в этом дело. Берегла. У меня больное сердце. Уж так повелось, что она от меня все скрывала.
— Радостью могла бы поделиться, — невнятно буркнул Рябинин и прямо спросил: — Значит, причины самоубийства вам неизвестны?
— Нет, а вам?
Ее усталые сухие глаза смотрели на него — ждали. Она за тем и пришла к следователю — узнать о причинах самоубийства.
Но и ему она была нужна за тем же.
— Нет, — вздохнул Рябинин, — Пока нет.
— Соседи сказали, что мне есть записка…
Рябинин молчал, размышляя, можно ли в ее состоянии читать записку. Он вспомнил про больное сердце.
— Прошу вас подождать. Все равно нам придется еще раз встретиться.
Виленская не настаивала. Она попрощалась и тихо ушла.
Ну что он мог сказать этой усталой женщине? Рябинин был убежден, что мать должна знать своего ребенка, если она мать. Нет родителей, которые не знают своих детей, — есть родители, которые не хотят их знать.
Он достал чистый лист бумаги. У геофизиков есть такое понятие — аномалия, когда на совершенно ровном фоне стрелка прибора вдруг начинает дрожать и ползти по шкале. В этом месте может быть месторождение.
И на следствии Рябинин всегда обращал внимание на всякое отклонение от того фона, который должен быть в этом месте и в это время.
На листе он написал:
«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.
2. Виленская зимой была возбужденно–веселой, а весной подавленной.
3. В день смерти она сожгла на работе какую–то бумагу».
Пока это было все, чем он располагал.
5
Шурочкой оказалась та самая заплаканная девушка, которую он заметил в институте. Она и сейчас плакала.
— Да вы успокойтесь, — мягко сказал Рябинин.
— Она была… лучше всех.
— Чем?
— Переживала за всех… Другим до лампочки…
Рябинин молчал, надеясь, что она будет говорить
и дальше. Он никак не мог толком рассмотреть ее лицо: красное, припухшее от слез, да к тому же она вертела большой платок, закрывая им губы.
— Человеком она была, — всхлипнула Шура.
— Успокойтесь, — построже сказал Рябинин. — Нам же надо поговорить.
— Я простая лаборантка, а у нас все с высшим образованием, кандидаты да доктора наук. В глаза не говорят, а дистанцию держат. Мол, не забывай: ты лаборант, а я кандидат. Это же чувствуется. А Рита… Господи, да про нее и не скажешь, кто она. Человек она… Человек!
— Говорят, была мягкотелой, неприспособленной? — осторожно заметил Рябинин.
Шурочка сразу вскинулась, отнимая от лица платок.
— Нахалкой она не была, это верно. Другие больше звонят, носятся по институту, рассуждают, создают себе рекламу — вот энергичные и получаются. А Рита работает себе и работает. Бедняжка…
Шурочка опять исчезла в платке, стараясь не всхлипывать. Слезы сдерживать трудно, поэтому иногда раздавался приглушенный стон, будто из–за стены.
— Да успокойтесь же!
В Рябинине вдруг шевельнулась неожиданная зависть к Виленской. А стали бы после его смерти плакать сотрудники до придушенных стонов? Убивался бы кто–нибудь, кроме жены? И назвали бы его Человеком — самым высоким званием? Или бы он остался просто следователем прокуратуры, юристом первого класса?
— Замуж она не собиралась?
— За кого? — оживилась Шурочка, — За охламона со степенью…
— Так уж все и охламоны? — усомнился Рябинин.
— А то нет? Готовь ему обед, стирай на него, ребенка роди, а он будет выпендриваться. Насмотрелась я на них, на этих мужей. Ходят у нас такие по институту, как гусаки. Курят да о хоккее болтают.
— Это ваше мнение о мужьях, — осторожно возразил Рябинин, — А что Виленская об этом говорила?
Шурочка прерывисто и шумно вздохнула, словно приходя в себя после обморока:
— Она все ждала.
— Кого ждала?
— Принца ждала на розовом коне под алыми парусами. Говорила, что умного, сильного, смелого, доброго ей мало. Необыкновенный должен быть, как принц Гамлет. Да так бедняжка и не дождалась…
— Были у нее неприятности? — быстро спросил Рябинин, поняв, что только конкретными вопросами можно удержать ее от слез.
— Да нет.
— А ссоры?
— Рита вообще ни с кем не ссорилась. Даже с Самсоненко.
— Почему даже с Самсоненко? — насторожился он.
— Я ее не люблю.
— Почему?
— Не люблю, и все.
В другой раз он начал бы копаться в этом ответе, переложив интуицию свидетеля на разумные фразы, годные для протокола. Но сейчас не хотел — он видел Самсоненко и знал, за что ее можно не любить. Шурочка добавила:
— Кино снимали о нашем институте. Хроникально–документальное, телевизионное. Называется «Труженицы хрустальной колбы». Вот уж где она покрасовалась вдоволь. Только ее физиономия на экране и торчит.
— Не обратили внимания, Виленская бумагу не сжигала?
— Нет, — удивилась она его вопросу.
— Какой она была в последнее время?
— Грустная ходила, печальная. Я спрашивала. Отвечала, что от сирени. Шутила, конечно. Колбы роняла, глаза бывали красноватыми…
— А зимой?
— О, зимой… — оживилась Шурочка. И впервые улыбнулась, вспомнив то настроение, какое было тогда у Виленской. — Зимой ее никто не узнавал. Смеялась, шутила…
— Чем вы объясните такие переходы?
— Не знаю. Но о смерти она никогда не говорила.
Рябинин помолчал. Ему еще хотелось о чем–то спросить, может быть о пустяках: ходила ли Виленская в кино, любила ли мороженое, какие читала книги, что ела на обед… Эти мелочи нужны не для дела — для образа, который пока неясно дрожал в сознании, как утренний туман в конце просеки.
— У вас есть ее фотография? — спросил он.
Шурочка кивнула.
— Когда придете ко мне еще раз, захватите, пожалуйста.
Рябинин не сомневался, что она придет. Видимо, не сомневалась и Шурочка.
После ее