Я вглядывалась в темноту.

— Нет, — вздыхала я, — не ее походка.

А иногда, почти угадав бабушку, мы обе молчали — боялись обмануться. И только когда она была уже близко, с криками бросались к ней. Я пыталась снять у нее со спины вязанку дров, а бабушка не давала и предлагала сумку — та была легче.

— Ах вы, дурочки мои, — говорила бабушка, и голос у нее становился растроганным. — Ну что со мной может случиться? Сегодня на рынке облава была. Все всё попрятали. А меня, если и заберут, выпустят: какой со старухи спрос?

Бабушка выкладывала на стол мясные кости, картошку, иногда еще кислую капусту и клюкву: выменивала у деревенских на коврики. Картошка продавалась кучками, дрова — вязанками, а молоко зимой — застывшими кругами льда.

В нашей комнате стало уютней: бабушка купила на рынке абажур (а то висела на шнуре голая лампочка); правда, свет давали редко, больше сидели с коптилкой. Абажур был зеленый, из тонкой бумаги «в гармошечку». «Гофрированный», — сказала бабушка.

Как-то принесла мне ботинки. Я была на седьмом небе от счастья. Ботинки рыжие, толстые, со шнурками. Не то мальчишечьи, не то девчоночьи — не разберешь. Эля мрачно молчала, глядя на мои ботинки. Я нарядилась и пошла гулять за калитку. Эля — за мной. И все — молча. Я расхаживала, подпрыгивала и все время будто случайно бросала взгляд на свои ноги. Эля крутилась тут же и вдруг наступила мне на ногу.

— Ты что, слепая? — сказала я. Она промолчала. А потом вдруг снова наступила. Я нагнулась и стала тереть ладонью испачканный ботинок. Мне стало жарко от возмущения. Я была уверена, что она наступает нарочно — завидует моим ботинкам.

С каждым разом бабушке все труднее становилось ходить на рынок. Однажды утром она встала с постели и упала. Я подбежала к ней, чтобы помочь ей подняться, и вдруг почувствовала, что могу донести ее до кровати — такая она была легкая. У нее начиналась дистрофия.

Вечером с рынка пришла та самая бабушкина приятельница. Всегда шумная и энергичная, она стояла над бабушкиной постелью и только качала головой. А в ногах сидела Эля и смотрела на нее с надеждой. В комнате было темно, ставни закрыты, и только тени от коптилки (почему такие огромные от такого маленького света?) метались по стенам и потолку.

Утром та женщина принесла пузырек с золотистой жидкостью: на дне ее колыхался мутный густой осадок.

— Вот, достала, — сказала она. — Будешь пить рыбий жир — встанешь на ноги.

И действительно, бабушка наливала рыбий жир прямо в суп, и это ее спасло.

…Много времени прошло с тех пор. Война кончилась, и детство кончилось, потому что ничто на свете не бывает всегда.

Мы снова соединились: мама, бабушка, Эля и я. Только отец не вернулся с фронта.

Мы уехали туда, где жили до войны. И только изредка вспоминаем эвакуацию.

— Ненавижу этот город, — говорит бабушка. — Даже вспоминать страшно. И как мы только выжили тогда?

«Дорогой мой город, город солнца, детства, необыкновенных весенних ручьев», — с нежностью думаю я.

Как-то я была в нем проездом. Взяла такси и поехала с вокзала на свою улицу. Все на ней осталось прежним. Было странное чувство: словно время застыло.

— Это потому, — сказал мне шофер, — что город застраивается в другом направлении. Там целый второй город вырос.

Я вышла из машины, чтобы потрогать серый забор, и, как прежде, не нашла в нем ни щелочки.

Был апрель, бузина еще не цвела. Она стояла сухая и черная. Но это была та, та самая бузина, которая видела меня маленькой. И я сорвала сухую веточку и взяла ее с собой.

…Как-то дома мы с моей институтской подругой готовились к экзаменам. Я раскрыла учебник и нашла эту веточку. Растрогавшись, я рассказала подруге, как нам жилось в войну, и даже, вытащив откуда-то, показала ей коврик, детский коврик с зайцем под елкой, желтый от времени (мы его сохранили на память).

— Какая безвкусица! — сказала она. — Подумать только. Ведь вы приносили большой вред — портили людям вкус.

— Вы к кому? — спросила я.

Женщина молчала. У нее было серое лицо. И мне вдруг показалось, что она неживая. В страхе я попятилась назад и бросилась в комнату:

— Бабушка, у нас на кухне кто-то сидит.

— Кто «кто-то»? Чужой? — ахнула бабушка и побежала на кухню. Я, конечно, за ней.

По-моему, женщина сидела все так же. Глаза у нее были закрыты. И только лицо, когда она услышала наши шаги, как будто дрогнуло.

— Вы к кому? — так же, как и я, спросила бабушка.

И тоже не получила ответа.

Бабушка растерялась. Она посмотрела на меня вопросительно, как будто я могла что-то объяснить. Потом вздохнула. В это время раздался скрип ключа в скважине и вошла наша соседка Марзея. Бабушка сразу успокоилась.

— Вот, — сказала она Марзее, — захожу в кухню — и пожалуйста… Наверное, Эля забыла запереть дверь.

Марзея не спеша поставила на пол сумку с продуктами и осмотрела женщину. Мы молчали.

— Притворяется, — наконец объявила Марзея. Голос у нее звучал решительно. — Они теперь на все идут. (Я похолодела: они — это были бандиты.) То за кошек мяукают (я сразу вспомнила ужасающий рассказ о черной кошке), то нищенками прикидываются.

— А вдруг она больная? — подала голос Эля. Она неожиданно выросла за бабушкиной спиной и теперь стояла, вытягивая свою длинную шею из шарфа, которым было обмотано горло. У Эли была ангина.

— Больная? — повторила Марзея. — Вон Ивановы тоже — впустили, пожалели. Старушка была, не то что эта. Думали: ну какой от нее вред? А утром хватились — ни карточек, ни вещей…

Женщина зашевелилась. Она вдруг открыла глаза и как-то пусто посмотрела на стену.

— Постойте, постойте, — насторожилась Марзея. — А она не сумасшедшая? Да-да, не удивляйтесь, — обернулась Марзея к бабушке. — Сейчас, знаете, из сумасшедших домов выпускают. Кормить-то нечем, вот и выпускают. Чтобы они себе сами пропитание искали.

— Господи, — совсем разволновалась бабушка, — еще зарежет ночью. Мало ли что умалишенному в голову придет. А у меня дети. Ну-ка, марш отсюда! Эля, а тебе разрешили встать?.. — И бабушка стала спешно выдвигать ящики буфета, выгребая оттуда ножи и вилки.

— Не бойтесь, — вдруг тихо сказала женщина. — Я не оттуда.

У бабушки от неожиданности нож выпал из рук.

— Мужчина придет, — сказала Марзея с уверенностью…

— Какой еще мужчина? — прямо-таки застонала бабушка. — Не нужен нам никакой мужчина.

Действительно, у нас в этом городе и мужчин-то знакомых не было.