— Все ясно, — заключила Марзея. — Мужчина — это ее привод. Мы как уснем, она его и впустит. Ну, дверь ему откроет.

— Нет-нет, — сказала бабушка и решительно подошла к женщине. — Вы уж, пожалуйста, уйдите. Сделайте одолжение. Вот так… сейчас я вам помогу, потихонечку, полегонечку… — говоря так, бабушка подталкивала ее к дверям. — У нас ведь кухня не отапливается. Вы лучше в соседний подъезд ступайте, постучите в первую дверь направо. У них и печка на кухне, и передняя теплая. Постучитесь, может, пустят. Там и погреетесь.

Говоря так, бабушка вывела женщину на лестницу и быстро захлопнула за ней дверь.

— Смотрите у меня, никому не отпирайте, — предупредила Марзея и строго посмотрела на нас из-под своих угольных бровей.

Мы вернулись в комнату. Эля легла в постель. Я села за уроки. Бабушка вернулась к картофельному тесту — оно стало совсем коричневым. Все почему-то молчали.

— А может, она совсем и не нищенка, — вдруг изрекла Эля. — Может, она, наоборот, графиня.

Я прыснула.

— И нечего смеяться, — обиделась Эля. — Если хочешь знать, так очень часто бывает.

— Что графиня притворяется нищенкой? — съязвила я. — Ты что, сама видела или вычитала где?

— Не обязательно графиня. Я вообще говорю. Между прочим, — не сдавалась Эля, — она похожа на графиню. Они всегда такие бледные. Это потому, что они уксус пьют. Не веришь?

— Не болтай глупостей, — не выдержала бабушка. — Графинь теперь нет.

— А куда же они делись? — спросила Эля. — Ведь не может быть, чтобы все исчезли. Хоть одна должна была остаться.

— Помолчи, — сказала бабушка. Она определенно была не в духе.

Меня вообще-то тоже интересовал вопрос, куда могли подеваться все графини. Но я не решилась спрашивать.

А ночью мне приснился сон: будто на улице поднялся страшный ураган. Молния так и сверкала. Деревья трещали от ветра. И вдруг в окно кто-то постучал.

— Кто там? — спросила я, дрожа от страха.

— Это я, графиня, — раздался слабый голос. — Открой мне дверь, девочка.

— Я не могу, — зашептала я, — бабушка не велела никого впускать.

— Но это же я, графиня. Ты что, не узнала меня? Я промокла до костей. Кажется, у меня начинается воспаление легких.

— Но бабушка спрятала куда-то ключ, — в отчаянии зашептала я.

— Тогда открой окно. Только поторопись, девочка.

— Как же я открою окно? Ведь мы уже поставили вторую раму. А вы не смогли бы влезть в форточку?

— Не знаю… — сказала графиня растерянно. — Я никогда не лазила в форточки. Но я попробую…

Я вскочила с постели и стала ощупью пробираться к окну. В темноте я наткнулась на стул, и он повалился. Раздался ужасный грохот.

— Что такое, что случилось, кто-нибудь лезет? — закричала испуганная бабушка.

И тут я проснулась. Я действительно стояла на полу около упавшего стула. А за окном, замороженным и пушистым, плыла светлая, тихая ночь. Ни молнии. Ни урагана. Ни графини.

— Да нет, бабушка, это я, — сказала я и нырнула под одеяло.

Утром я проснулась и все забыла.

Бабушка жарила картофельные оладьи. Эля вырезала из бумаги кукол, радуясь тому, что у нее ангина и можно не идти в школу. А на стекле блестели под солнцем целые джунгли, нарисованные морозом. И я подумала, что, когда вырасту, обязательно стану путешественником, как Миклухо-Маклай.

Я уже хотела поделиться с Элей этой мыслью, как вошла хмурая Марзея и сказала, что женщину ту нашли в соседнем подъезде мертвой и что труп был совсем замерзшим, аж стучал.

— Ты родилась перед рассветом, — сказала мне мама, — в ночь на Седьмое ноября, в самый канун праздника. И наш дедушка предложил назвать тебя Октябриной. Как сейчас помню: стоит он под окном роддома, худой, в ватнике, в валенках, подшитых кожей, бородка клинышком, как у Калинина, и плачет. Рад был, что дождался правнучки. Я ему что-то кричу, руками на стекле показываю, а он не слышит, не понимает: ведь стекла-то двойные. А форточки открывать не разрешали. Потом записку прислал: мол, поздравляю с Октябриной. А мне было весело, так весело, как, может, никогда потом не было: и оттого, что ты уже родилась, и оттого, что праздник, и флаги, и солнце, и снег, и на тротуаре обрывки бумажных цветов — малиновые, красные, васильковые — на снегу… Я взяла и написала дедушке стихами: «Коль вторым родится сын, он и будет Октябрин. А пока прими Наташу и учись варить ей кашу».

Но дедушке так и не удалось ввести в нашу семью Октябрину. Он и мне пытался дать это имя. А когда появилась на свет ты, да еще накануне Октябрьских праздников, тут уж дедушка совсем разошелся; он заявил, что все равно будет воспитывать тебя в революционных традициях и когда тебе исполнится шестнадцать и ты пойдешь получать паспорт, то сама пожелаешь изменить свое имя.

Бедный дедушка, он так и не дожил до этого дня. Собственно, мне он приходился уже прадедушкой, но, пренебрегая степенью родства, я, конечно, называла его дедушкой. Я помню его совсем старым, но высоким и стройным. Только лицо все в мелких морщинках. Посмотришь со спины — юноша. Посмотришь с лица — старик. Был он очень добрый, пожалуй, добрее всех, кого я знала в жизни. Но жил на свете один человек, которого он ненавидел всей душой. Это был татарин Абдула, его сосед. Я не знала причин этой взаимной ненависти. Помню только, что при одном упоминании имени Абдулы дедушка начинал трястись. Но самое интересное заключалось в том, что их собаки тоже ненавидели друг друга. У дедушки был Тузик, а у Абдулы — Мальчик. Тузик был похож на ящерицу: длинный, коротконогий, с рыжими подпалинами. А Мальчик — вертлявый и визгливый. Стоило со своей стороны двора показаться Тузику, как из-под крыльца сейчас же выныривал Мальчик. И сразу же двор наполнялся странными звуками, как будто в кране булькала вода и никак не могла прорваться наружу. Так часами стояли они друг против друга и булькали. И только иногда этот сдавленный хрип прорывался лаем. При этом они неудержимо рвались друг к другу, но, соблюдая неприкосновенность границ, каждый оставался на своей территории. Со стороны это выглядело очень смешно: собаки дергались на месте, словно их сдерживала невидимая привязь.

Когда мы с дедушкой отправлялись на прогулку и вдруг в конце улицы показывалась коренастая фигура Абдулы, дедушка, темнея лицом, отворачивался, чтобы не впасть в соблазн. И только, сплюнув, говорил в сердцах: «Тьфу ты, пся крев!» И это звучало как «Сгинь ты, нечистая сила!»