Это был обрывок фотопленки. Точнее даже, слайда. Но не обыкновенного цветного, какие отец делал на наших домашних торжествах, а размером с обычную фотографию и целиком покрытого мелкой сетью каких-то едва заметных надписей и линий, которые придавали ему серо-каштановый оттенок. Откуда он взялся в мусороизмельчителе? Это было весьма странно. Я был заинтригован. Промыв слайд под краном, я положил его на край раковины сушиться. Потом пошел к себе в комнату и взял там лупу.

Сначала я увидел только бессмысленную паутину линий. Пришлось повертеть слайд во все стороны, посмотреть его так и этак, пока мне наконец не стало ясно, что передо мной рисунок, точнее — чертеж какого-то механизма. Чертеж был очень уменьшенный, но четко различимый. Среди многочисленных трубок и клапанов явно выделялся какой-то фланец. То здесь, то там квадратные буквы определяли название детали. Большинство из них трудно было прочесть. «Пневматический клапан», — прочел я. И еще — «ниппель».

Поднеся слайд к окну, я стал рассматривать его на просвет. В правом углу, в специальной рамке, были оттиснуты буквы «TS». Чуть ниже удалось расшифровать надпись: «Агитатор; чертеж номер 1205 из 6827 листов». Слово «агитатор» показалось знакомым, но я никак не мог припомнить откуда. Интересно, где же остальные 6826 листов? И откуда взялся этот в мусороизмельчителе?

Еще вчера утром я бы выбросил такую находку в мусорное ведро или снова сунул ее в мусороизмельчитель. Но сегодня что-то заставило меня завернуть загадочный слайд в бумагу и положить в карман. Механически совершая все эти действия, я не переставал размышлять, чему вообще может служить подобный слайд, кому он принадлежит, каким образом оказался у нас в подвале, зачем мать сунула его в мусорный мешок, а главное — почему пыталась его уничтожить?

Кончив свинчивать мусороизмельчитель, я снова запустил его в ход. Немедленно появилась мать. Лицо ее было озабоченным. Впрочем, стоило ей увидеть меня, как оно тотчас разгладилось. Однако мне почему-то показалось, что на самом деле она чем-то встревожена и просто скрывает это от меня.

— Что-то тут застряло, — констатировал я, показав на мусороизмельчитель.

Усевшись за кухонный стол, она подперла голову руками.

— Налей мне кофе, — сказала она.

Я протянул ей остатки мусорного пакета:

— Ты измельчала картон?

— Там были всякие ненужные бумаги…

— Только бумаги?

— А в чем дело, ты нашел еще что-нибудь?

Слайд лежал у меня в кармане, но что-то в ее неожиданном вопросе заставило меня соврать.

— Да нет, — промямлил я, — там все измельчилось…

Помню, как я жевал кусок булки и думал: что же я на самом деле знаю о ней? Вот сейчас она явно солгала — должен ли я из этого заключить, что она лгала и в других делах? Почему она так мирно настроена? Почему ни словом не упоминает о вчерашних событиях? Мне вдруг захотелось заговорить о них самому, но я тут же решил, что в этом нет ни малейшего смысла.

Ты, разумеется, хорошо знаешь мою мать. И тем не менее: что ты знаешь о том, как живут сын с матерью в чужой стране, подолгу оставаясь одни, потому что отец большую часть времени проводит вне дома? Годами царила между нами та особая дружба, которая бывает между двумя людьми, каждый из которых — единственная родная душа для другого. Даже отец, изредка бывая дома, порой говорил, что ощущает себя «третьим лишним». Как-то он сказал — в шутку, конечно, — что мать родила себе не сына, а друга; в другой раз, когда они поссорились, он упрекнул ее, что она меня портит, делая из меня того мужчину, которого искала всю свою жизнь. Даже сегодня, когда отношения между нами стали куда более прохладными, я чувствую себя очень привязанным к ней. Эта привязанность позволяет понимать ее без слов. Вот и в это утро я вдруг понял, что все ее умолчания вызваны тем, что она попросту избегает ситуации, когда ей придется сказать напрямую: «Пожалуйста, не рассказывай об этом отцу…»

Мы покончили с завтраком, мать отправилась в свою комнату читать, а я стал бесцельно слоняться по квартире, заглядывая во все уголки. Потом мне это надоело, и я зашел к ней. Оторвавшись от книги, она посмотрела на меня:

— Тебе не по себе, да?

Я кивнул.

— Понимаю… У самой бывают минуты, когда жизнь вдруг кажется такой сложной… ну просто непереносимой.

Вот в этом она вся. Стоит ей только захотеть, и без малейшего усилия она в состоянии совершенно точно уловить, что у меня на душе. И выразить это в самых подходящих словах.

— Ну хочешь — давай подумаем вместе. — Она приподнялась и взяла меня за руку. — Что, собственно, произошло? Какой-то незнакомый человек влез в твою машину и наговорил кучу глупостей. Но ведь это вполне мог быть какой-нибудь ненормальный. Или даже вполне нормальный, только передать свое сообщение он хотел не мне, а кому-то другому… просто обознался. А тебе могло показаться, что он назвал мое имя. В конце концов, мало ли машин нашей марки есть в Манхэттене?

— Манхэттен здесь ни при чем. Они следили за мной отсюда.

— Ну а в нашем районе разве мало подобных машин?

На секунду я почувствовал облегчение. Действительно, он ведь мог обознаться… И тут мне припомнилось самое непонятное.

— Но он же обращался ко мне на иврите!

Она замолчала. Этот довод трудно было отбросить.

— Даже это еще ничего не значит, — упрямо проговорила она наконец. — Подумай, сколько израильтян живет в Нью-Йорке? Наверно, полмиллиона…

— Я читал, что сто тысяч. Но тут дело не в количестве. Слишком много совпадений. Подумай сама — каков шанс, что человек ошибется в машине, и вдобавок обознается в водителе, и к тому же еще заговорит со мной на иврите?

— Шанс, конечно, невелик, ты прав, — согласилась она. — Но я все равно уверена, что это сообщение относилось к кому-то другому. Ведь я-то знаю, что за мной нет ничего такого, что нужно было бы «прекратить»…

На это я уже не мог ничего ответить.

— Вот видишь, — обрадованно сказала она, — во всем можно найти свои положительные моменты. Нужно только сесть и хорошенько все обдумать.

И она погладила меня по голове.

— Давай забудем эту дурацкую историю и больше не будем к ней возвращаться, ладно?

Возвращаться нам и в самом деле не пришлось, потому что в эту минуту у входной двери послышался какой-то шум. Я глянул на мать — она замолчала, и только нервное подрагивание ресниц выдавало, что она вся напряглась в тревожном ожидании.

Я подошел к двери. Это был всего-навсего почтальон. В дверной щели торчали три конверта. Я их вытащил и положил к ней на кровать. Она тут же надорвала один из них, самый толстый. Там лежала цветная рекламная брошюра с изображением огромного теплохода на обложке. Она развернула брошюру и углубилась в ее изучение. Тихонько выскользнув из комнаты, я прошел к себе.

Я лежал на постели, погруженный в печальные размышления. Снова и снова перебирал в уме события минувшей ночи, но, сколько ни старался, никак не мог поверить, что это был элементарный розыгрыш или случайная ошибка. Нет, я не думал, что мать попросту лжет, отрицая, что сообщение незнакомца было предназначено именно ей. Скорее всего, она пыталась защитить меня от какой-то сложной истории, в которой предпочитала, в соответствии со своим характером, разобраться без посторонней помощи.