Не скоро вернутся с берега лодки с награбленной добычей. Германик велел растянуть между двумя галерами широкую рыболовную сеть. Мускулистые легионеры оживлённо плескались в этом импровизированном бассейне. А их товарищи, в ожидании своей очереди, следили за морем, готовые мгновенно натянуть прочную сеть и вытащить из воды купающихся, если вдруг появится чудовище.

Германик тоже искупался и вернулся на палубу оживлённый и посвежевший. Безмолвные рабыни вытерли его тело мягкими льняными простынями, и Германик наскоро облачился в короткую красную тунику.

— А ты, сын, почему не купаешься? — спросил он, подходя к Калигуле, который сидел на складном табурете, подогнув под себя тонкую ногу в неизменном солдатском сапожке-калиге.

— Я не умею плавать, — сознался Калигула.

— Не умеешь? Так научишься! — воскликнул Германик. Он энергично схватил сына, поднял его сильными мускулистыми руками и понёс к борту галеры. Вырываясь, Калигула отчаянно дрыгал ногами и довольно сильно ударил Германика по лицу. Отец раздражённо спросил:

— Ты не хочешь купаться?

— Я не умею плавать! — испуганно завизжал Калигула. — Боюсь утонуть. И боюсь чудовищ, живущих на дне моря.

Визг сына совершенно раздразнил полководца. Он опустил мальчика на палубу и с силой встряхнул его.

— Кто бы мог подумать, что сын Германика — трус?! — пробормотал он сквозь зубы.

Легионеры, наблюдавшие сцену, начали посмеиваться. Тайно, отворачиваясь, чтобы не вызвать гнева грозного военачальника. И все-таки, Германик спиною угадывал их смешки и озлоблялся ещё больше. Озлоблялся против слабого изнеженного сына, чей вид вызывал у солдат сомнение в мужественности отца. Неожиданно Германик сердито выкрикнул:

— Не умеешь плавать?! Учись!

Он резко схватил мальчика поперёк торса и бросил его за борт. Калигула почувствовал, как холодные солёные волны сомкнулись над головой. В ужасе выпучив глаза, он видел мелких серебристых рыбок, цветные пузырьки, обрывки противно-липких водорослей… Мгновение между жизнью и неизвестностью смерти показалось ему вечностью.

Мальчик не помнил, как вынырнул на поверхность. С яркой отчётливостью отразилась в детском мозгу картина: пена на воде, застывшие весла, голые тела купающихся мужчин и — где-то наверху, на палубе галеры — искажённое гневом лицо отца. Гай отчаянно барахтался, отплёвывался, бил руками по воде, выныривал и снова исчезал, как поплавок из древесной коры, который дёргает глупая рыба.

Калигула замечал открытые рты мужчин, смеющихся над его отчаянными попытками удержаться на поверхности воды. Даже рабы-гребцы потешались над ним. Их измождённые, изуродованные ненавистью и смехом лица выглядывали в отверстия для вёсел. Одно лицо особенно запомнилось мальчику. Мужчина с обожжённой щекой и всклокоченной светло-русой бородой, посмотревший на Калигулу с невыразимым презрением.

Наконец кто-то поспешил на помощь. Сильные руки подняли на палубу мальчика в мокрой, прилипшей к телу тунике. Две рабыни заботливо вытирали его, надевали на худое озябшее тело сухую одежду. Калигула завернулся в тяжёлое покрывало и поплёлся к матери, мелко стуча зубами от холода и от пережитого испуга. И всеобщий смех сопровождал его, отдавался в ушах невыносимым звоном.

Но даже у матери Гай не нашёл сочувствия. Агриппина Старшая строго посмотрела на сына, который, по её мнению, не показал достаточного мужества. В вопросе воспитания детей (как, впрочем, и в остальных вопросах) благородная матрона во всем соглашалась с супругом. А Агрипина Младшая выглядывала из-за материнского плеча, насмешливо показывала язык и заливисто смеялась. Калигула угрюмо посмотрел на сестру и отвернулся. «Как я ненавижу всех!» — устало подумал он.

Пообсохнув и немного придя в себя, Калигула отправился на поиски приключений. Он шёл к другому концу огромной галеры, минуя шумные компании потных мужчин. До насторожённого слуха мальчика то и дело долетали взрывы хохота: легионеры развлекались игрою в кости или услаждали неприхотливый слух пением непристойных песенок. Но Калигуле казалось, что солдаты смеялись над ним. Болезненное самолюбие мальчика было задето, и жгучая ненависть кипела в детском сердце.

Калигула спустился вниз по шаткой деревянной лестнице. Тёмное влажное помещение под палубой обиловало трехъярусными деревянными скамьями, к которым были прикованы гребцы тяжёлыми, поржавевшими от влаги цепями. Трое несчастных, измученных мужчин на каждое весло. Мальчик-грек, отсчитывая про себя такт, бил в огромный барабан, обтянутый козлиной шкурой. Каждый удар соответствовал взмаху весел. Хмурый надсмотрщик с огромной плетью в руке прохаживался по длинному узкому проходу. Стоило какому-нибудь гребцу зазеваться, как испещрённая мелкими гвоздями плеть мгновенно опускалась на обнажённую спину или плечи несчастного.

Калигула, прыгая на одной ноге, продвигался по проходу, пристально вглядываясь в лица гребцов. Там были темнокожие рабы с отдалённых жарких стран, некогда плативших дань изнеженному Египту; русоволосые голубоглазые мужчины с варварского севера; обитатели древнего Леванта с блестящими чёрными глазами и оливковой кожей. Но все они давно забыли о жарких песках пустыни, о свежести дубовых лесов, о бесконечных степях, о терракотовых стенах городов под стройными пальмами — обо всем, что прежде было их жизнью. Теперь они знали только солёные брызги моря, запах влажного дерева и гортанные крики голодных чаек. А ещё — размеренные удары барабана, плеть и тоску без конца.

Неожиданно Гай остановился. Среди бесконечного множества безымянных, таких разных и таких схожих между собою рабов Калигула узнал того русобородого, который презрительно смеялся над мальчиком, когда он беспомощно барахтался в воде. Раб сидел в нижнем ярусе, возле овального вёсельного отверстия, через которое и выглядывал недавно, в период кратковременного отдыха. Калигула пробрался к нему, по-обезьяньи ловко ступая между голыми спинами, вшивыми головами и скованными руками гребцов.

— Ты откуда? — спросил мальчик, жадно вглядываясь в изуродованное огромным ожогом лицо русобородого. Раб молчал. Грязные руки с обкусанными ногтями были прикованы к веслу, а большие потрескавшиеся ноги — к скамейке.

— Я спросил, откуда ты? Или ты не понимаешь моей речи? — резко выкрикнул Калигула, поддавшись приступу ненависти.

Раб понимал латынь. Был вынужден научиться латыни против воли. Но он не хотел отвечать наглому мальчишке, сыну и внуку римлян, без зазрения совести объявивших себя хозяевами мира. Ведь и он был горд в те времена, когда был свободен. И теперь позабытая гордость заставила раба презрительно сжать губы и молчать. Он ещё более истово налегал на весла, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

Внезапно сильный удар обрушился на загорелые плечи раба. Плеть, усеянная гвоздями, оставила на широкой спине множество мелких кровавых царапин. Рядом стоял надсмотрщик, и его бритое лицо выражало злобное презрение.

— Отвечай, когда тебя спрашивает внук цезаря! — прикрикнул он на бородатого варвара.

— Я из Скифии… — прохрипел раб, с трудом выговаривая чужие, ненавистные латинские слова.