— Это совсем не так! Я не верю, что мой тёзка Лоренс показывал мои письма кому-нибудь ещё, кроме членов своей семьи. Этот план всемирной дружбы не оружие, пока направлен против войны и непонимания. Если я подружился с одним американцем, значит, все они мне знакомы. Если молодёжь всех стран подружится, то как вы сможете развязывать свои войны?

К его удивлению Швейд кивнул:

— Да, к сожалению, мы тоже поняли это, когда организовали нечто подобное. Тупые американцы не отвечали на вопросы наших должным образом проинструктированных молодых людей. Они даже имели наглость издеваться над нашей пропагандой и слишком много болтали о своём демократическом образе жизни. Чтобы преуспеть, нужно овладеть умами молодёжи, наш фюрер понял это в самом начале. Вот почему все эти гнилые демократии падут перед железной решимостью Рейха. Мы теперь движемся к Каналу. Бельгия пала, скоро придёт очередь Франции, самодовольно спрятавшейся за линией Мажино. Мы уничтожим английские армии и вторгнемся на Остров. И на этот раз условия мира будут продиктованы на берегах Темзы!

Лоренс не удержался от вопроса:

— А не слишком ли вы самоуверенны?

— Самоуверен? — глаза Швейда расширились. — Почему бы мне не быть самоуверенным? Сейчас уже ничто не спасёт Францию и Англию. А сокрушив в сражении их армии, мы вольны будем следовать своему предначертанию. Австрия, Чехословакия, Польша — уже наши. И скоро весь мир ляжет у наших ног!

— У моего американского друга есть пословица, которую он часто цитирует: «Цыплят по осени считают».

— «Цыплят…» О, я понял. Но мы докажем, что эта поговорка неверна. А когда вся Европа будет наша, мы повернём на восток, как было обещано фюрером, и загоним коммунистических свиней России в их вечные снега навеки! Мы, господствующая раса, будем…

— Слишком поздно!

Слова эхом отразились вниз, в холл, в гостиную. И Лоренс понял, что покой Йориса Ван Норриса не был нарушен, что захватчики опоздали. Теперь он ничего не мог сделать для старого человека, которого немного боялся, от всей души уважал и никогда не осмеливался любить. Он повиновался его последним желаниям и оставил пустую оболочку Норриса тем, кто придёт предъявить права на него.

Сумерки бросали синие тени поперёк комнаты. Он знал эти места так же хорошо, как и собственный карман. Выбравшись наружу, он легко смог бы ускользнуть от любых наци, даже если бы у них нашёлся проводник, вроде Штейнхальца, тоже хорошо знающий окрестности.

Коббер и Штейнхальц спускались по лестнице, грохоча башмаками. Швейд двинулся им навстречу. Лоренс же начал медленно перемещаться к окну. Но у юноши не осталось времени, чтобы привести в действие свой импровизированный план.

Кашляющий рёв низко летящего самолёта внезапно наполнил комнату. Швейд заметался и бросился к окну, отшвырнув Лоренса с дороги. Когда юноша, спотыкаясь, забрался в камин, он увидел высокий силуэт Коббера, появившийся в дверном проёме как раз перед тем, как шум неисправных моторов над ними утонул в пронзительном вопле раздираемого воздуха.

Повинуясь инстинкту, Лоренс втиснулся в пещеру дымохода, прикрыв согнутыми руками лицо, чтобы уберечь глаза от едкого мелкого пепла. Он не слышал взрыва, возможно, его просто оглушило. Гигантская рука попыталась выдернуть его из убежища, а потом швырнула обратно на грубый камень, вышибая воздух из лёгких. И он просто лежал, безвольный и задыхающийся.

Когда он сумел подняться на колени, казалось, стало светлее. Всё содержимое комнаты было разбито в щепки, взболтано, как овсянка, и хорошо перемешано со штукатуркой и сажей. Когда Лоренс на дрожащих ногах выбрался из своей норы, под его туфлями захрустело и рассыпалось стекло. Огромная люстра упала, а там, где были окна, теперь зияла дыра с неровными краями, открытая поднимающемуся вечернему ветру.

Нога в чёрном ботинке под странным углом торчала из-под груды штукатурки и упавших балок. Лоренс поколебался, тупо уставившись на неё. Чёрный ботинок — там был человек в чёрных ботинках — обер-лейтенант! Что ж, судя по всему, он уже никогда не станет в дверях, как непосредственно перед финальным ударом — и никогда больше не станет тревожить умирающих.

Никаких признаков Швейда не наблюдалось. Но та часть комнаты, где он мелькнул в последний раз, являла собой разверстую рану. Не было причин предполагать, что гестаповец избежал ошибочного удара, нанесённого его соотечественником. Странно, горло Лоренса издало тихий булькающий звук, за своё спасение он должен был благодарить именно Швейда. Если бы честолюбивый агент не оттолкнул его от окна, то Лоренс мог бы тоже погибнуть.

Попытка прокашляться причинила ему боль, раздражая саднящее от пыли горло, но остановиться он не мог. Прижимая свои почерневшие, покрытые кровью руки к губам, юноша, пошатываясь, двинулся вперёд, перешагивая через обломки.

Холл тоже был завален обломками, но поменьше. На нижней ступеньке лестницы сидел Штейнхальц. И он мог больше никогда не подняться, потому что поперёк его ног лежали доспехи, обычно охранявшие дверь в гостиную. Большая голова предателя раскачивалась на плечах из стороны в сторону. Он открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, хотя Лоренс подумал, что вполне мог бы услышать этот беззвучный вопль, если бы его собственная голова не раскалывалась от боли. В воздухе стояла пыль от штукатурки и древесины, образуя густой туман.

— Минхеер Лоренс! — оставался лишь ещё один человек, который мог свободно двигаться в этом обращенном в обломки мире. Клаас подошёл к юноше, спокойный и невозмутимый, словно и не было последних пятнадцати минут. — Минхеер Лоренс, нам лучше уйти. В левом крыле начинается пожар.

— Мой дед…

— Старый туан мёртв, минхеер Лоренс. Он был мёртв ещё до того, как эта падаль ступила в его комнату. Идёмте! — он взял Лоренса за руку и потянул к открытой двери.

— Но этот-то жив, — Лоренс вырвался и направился к Штейнхальцу. — Если приближается огонь, мы должны и его взять тоже…

Рот Клааса превратился в узкую щель:

— Этот чёрный предатель не стоит ваших забот!

Но Лоренс уже дёргал доспехи.

— Мы гордимся, что мы не такие, как они. Так что не будем действовать так, как действовали бы они. Давай, помоги мне поднять.

Пожав плечами, Клаас нагнулся, чтобы помочь.

— Это бесполезно. У него сломана спина, он уже мертвец…

Но Лоренс обратился к этому едва шевелящемуся рту, не способному издать ни звука, и выпученным глазам над ним:

— Мы сделаем, что сможем.

Когда миланская сталь была поднята, оказалось, что Клaac был прав. Штейнхальц свесился на ступени, его рот обмяк. Лишь тогда Лоренс покинул дом, понукаемый евразийцем. Жаркий воздух проносился сквозь разрушенные комнаты, и можно было слышать треск огня, пожиравшего мореный дуб, уничтожавшего потускневшие от времени краски и мебель, отполированную поколениями горничных. Уничтожался последний оплот Дома Норрисов.