вторую купюру милостиво разрешает остаться в номере.

— Только, чтобы больше ни одного замечания, иначе я не смогу ничем помочь и буду вызывать милицию. И руки вымой, в крови все. Артист.

Не нужно милицию. Достаточно уже сегодня милиции было. На этом мы расстаёмся. Она идёт на пост, Костя с Элей поднимаются в казино, а я остаюсь с Печёнкиным. Кто-то же должен привести его в чувства и проследить, чтобы он кони не двинул.

Сбрасываю куртку, а потом приподнимаю его за грудки. Ну и туша! Приваливаю спиной к кровати. Он начинает что-то бессвязно мычать. Изо рта вытекает струйка слюны. Присаживаюсь на стул, их тут два было, и жду.

Он шевелит головой и издаёт что-то среднее между стоном и кличем индейцев. Потом открывает глаза и долго тупо и тяжело смотрит на меня. Я тоже на него смотрю. Но думаю сейчас не о нём, а о Рыбкиной.

Куда она делась? Почему отказалась от титула? Поняла, что этот путь приводит вот сюда, в постель Печёнкина или кого-нибудь такого же мудака, как он? Или что? Может быть, она хотела бросить победу к моим ногам, но я не оценил, даже не подошёл? Возможно, она подумала, что так я выразил своё презрение, поэтому психанула и умотала?

И где её искать? И надо ли искать? И вообще, хрен знает, что у неё на уме. А мне надо сожрать «Альмагель», целый флакон и сесть в горячую ванну. Хотя нет, хрен с ней, с ванной, сразу в постель. Очень долгий день сегодня. Долгий и утомительный.

— Брагин, — хрипит Печёнкин, — дай воды…

Я встаю, подхожу к тумбочке и наливаю из графина полный стакан. Возвращаюсь и подношу стакан к пересохшим, покрытым запёкшейся кровью, губам Печёнкина.

Он жадно пьёт, потом морщится и отворачивает голову.

— Там на тумбочке «Анальгин» лежит, — выдыхает он. — Дай две… нет, три таблетки и воды ещё.

Я помогаю ему принять обезболивающие.

— Брагин, — снова начинает говорить он. — Ты е**нулся что ли? Ты чё устроил?

Сказав несколько слов, он останавливается, переводит дух и только тогда продолжает:

— Ты понимаешь, бл*дь, что теперь тебе пи**ец? Тебе надо было меня убить, а сейчас всё. Всё, бл*дь. Сядешь ты, да так, что я тебе не завидую… Но ты мне объясни, правда. Что на тебя нашло?

— Да никуда я не сяду, — устало отвечаю я и поднимаюсь со стула. — Пошёл я, дальше ты уж сам, как-нибудь. В зеркало только смотреть не советую.

— Нет, погоди. Неужели так и не скажешь ничего?

— Сказать тебе?

Я запихиваю руки в карманы и качаю головой.

— Что тебе сказать, Глеб Антонович? Я ведь тебе много раз уже объяснял, неудачную ты ставку сделал. Херовый ты игрок, чуйки нет. Тебе надо было за меня держаться, как за дар небесный, а ты против меня попёр. И что имеешь? Побои? И в ближайшей перспективе обвинение в изнасиловании несовершеннолетней.

— Чего⁈ — расширяется он.

— Её, кстати, на освидетельствование увезли. Побои снимут, травмы опишут.

— Не было ничего! А если бы и было, то это лучшее, что с ней могло бы случиться в этой жизни. Так ты из-за этой мокрощелки что ли?

— Скорее, из-за того, что ты мудак по жизни. Держался бы ты меня, был бы в шоколаде, в золоте и жемчугах, мы бы с тобой такие дела делали, закачаешься. Но я рад, что ты не дотумкал, тугодум, и не примкнул ко мне. Рад, потому что ты ведь чмо по жизни и мудила. Девчонка шестнадцатилетняя для тебя мокрощелка, понимаешь? Мерзкий ты тип, Печёнкин. Аморальный и отвратительный.

— Ты на себя посмотри! — злится он. — Я все твои делишки знаю, они у меня вот где, все записаны. И ЛВЗ и коньяк твой палёный и джинса. Конец тебе, Брагин, всей шайке вашей.

— Да что ты, серьёзно? — усмехаюсь я. — Прямо всей шайке? Поэтому ты Суходоеву велел меня завалить?

— Что⁈

— Как он согласился-то? Да похер, вообще-то, тоже мудила тот ещё был, я даже нисколько не удивлён, что вы спелись. Пусть земля ему будет пухом. Видать всю шайку-то нельзя устранить, не разрешают, да? Расскажи в час роковой, кто тебе команду-то дал? Караваев? Не для записи, просто для понимания. Кому я так насолил? Это из-за катранов московских? Из-за Ашотика? Ты слыхал, кстати, что он Абрама грохнул сегодня?

Печёнкин хмыкает. Знает, конечно. Ну, ещё бы.

— А то, что Ашотика самого уже в живых нет не слышал ещё?

— Чего⁈ — сдвигает брови Печёнкин.

— А что всей вашей банде кирдык пришёл, тоже не знаешь? Ну да, откуда, у вас об этом никто ещё не знает. Но ничего, на Новый год будут вам подарочки — и тебе, и Караваеву твоему, и Рахметову. В лучшем случае пойдёте на заслуженный отдых, а в худшем — просто пинком под зад с потерей званий и наград. А может и под суд. Ты-то точно, педофил и насильник, своё получишь. Если я не передумаю.

Он не может понять вру я, блефую или действительно знаю то, что он не знает.

— Кто в меня стрелял второй раз? Кого ты подрядил на это дело? Говори, а то бока намну. Думаешь, если на таблетосах, боли не почувствуешь?

Он молчит, думая о своём.

— Эй, — задеваю я его кончиком ботинка. — Не слышишь? Кто стрелял, я тебя спрашиваю.

— Не знаю, — качает он головой. — Не знаю.

Видать, «Анальгин» начинает действовать, потому что он пытается подняться. В это время за дверью раздаются голоса. Я приоткрываю дверь и вижу дежурную по этажу Лену Петрук, пытающуюся задержать белобрысого Костю и… сбежавшую невесту Наташку Рыбкину.

— Лена, — тихонько окликаю я дежурную, — тише, Ильич не любит шума. Мы сейчас уйдём все. Костя беги давай.

Костя молча разворачивается и испаряется.

— Сейчас, Наташ, — киваю я, будто всё нормально, ничего не произошло и меня не выворачивает наизнанку от боли и пережитого за неё. — Куртку только возьму и пойдём.

Говорю так, будто мы расстались пять минут назад, и я просто забежал в комнату за курткой.

Я возвращаюсь в номер и бросаю взгляд на поднимающегося в раскоряку Печёнкина, растерзанного и окровавленного.

— Ладно, товарищ генерал, пошёл я. Жалко, что так разговора и не получилось. Плохой ты человек, неоткровенный. Надумаешь сознаться, звони, посмотрим, что по тебе решить можно будет. Видишь, я даже и в такой момент не отворачиваюсь от тебя. Только ты уж не зли меня больше, сам понимаешь, нервишки истрёпанные, могу и сорваться.

Он хрипит в ответ, и я поворачиваюсь чтобы выйти и… замираю. В дверях стоят Наташка и дежурная Лена. Обе бледные, с раскрытыми ртами, будто приведение увидели.

Ну да, Печёнкин выглядит не лучшим образом, тут не поспоришь. Вся рожа чёрная от крови, рубашка разодрана и в кровавых разводах, да ещё и штаны до сих пор спущены. Я осматриваюсь. Правда, ощущение такое, будто я нахожусь внутри одного из фильмов Тарантино. Обломки стула, смятая, залитая кровью постель, даже штору как-то зацепить умудрились.

Ну, ладно, стёкла не побили, телевизор в окно не выбросили, чего бледнеть-то? Я сую в руку онемевшей Лены Петрук ещё соточку. Дорого мне кураж обходится, с этими Печёнкиными и денег не напасёшься.

Мы молча идём по коридору, подходим к лифтам и ждём. Потом заходим в тускло освещённую кабину, и я нажимаю кнопку последнего этажа. Попадаю с первого раза. Встаю спиной к зеркалу, приваливаюсь к нему. Мой совет Печёнкину распространяется и на меня самого, смотреть не надо.

— Что это было? — тихо спрашивает Наташка. — Это ты его так?

— Ага, — киваю я.

— За что? — качает она головой и смотрит на меня так, будто никогда не видела или, например, не догадывалась, какие страсти кипят в моей душе.

— Он к себе победительницу затащил и пытался изнасиловать. А я подумал, что это ты.

— Ты… Ты из-за меня?

— Ага…

Я смотрю спокойно, с едва заметной улыбочкой. Устал, если честно, да и брюхо никак не отпускает. А вот в её глазах мелькает какое-то беспокойство. Не страх, а беспокойство.

— Ты же знаешь, за тебя я и убить могу, — подмигиваю ей я. — Иди сюда. Подойди.

Она делает ко мне шаг и обнимает за талию, прижимается ко мне и кладёт голову на грудь.

— У тебя что-то болит? — спрашивает она.

— Да, пустяки, — отвечаю я, утыкаясь в её волосы и вдыхая аромат. — Пустяки. Главное, ты цела.

— Я весь вечер… — тихонько начинает она и замолкает.

— Знаю, — говорю я. — Прости, что не смог насладиться твоим триумфом. Дурацкая работа. Ну, ты сама видела…

— Нет, у тебя что-то болит…

— У меня болело сердце, когда я не мог тебя найти. Где тебя носило? Я, между прочим, чуть генерала милиции на тот свет не отправил. Впрочем, он тот ещё засранец. Он первый начал, вообще-то.

Она хмыкает.

— Что? Уехать хотела? Да? Наказать меня?