— А что? Очень может быть, у меня призвание к сельскому труду.

Карл шутил, но все, что окружало нас, и впрямь походило на идиллию с почтовой открытки: аккуратные домики, сочная зелень — чем не реклама мирной созидательной деревенской жизни.

— Или стану заядлым садоводом. Нет, серьезно!

Карл повернул направо, и мы оказались в сельском, так сказать, варианте городского центра. В общей сложности три автомобиля были припаркованы возле здания, построенного не только в стиле Тюдоров,[11]но и, держу пари, во времена Тюдоров. Над входом покачивалась вывеска: ОТЕЛЬ «БУЙВОЛ», ТРИ ЗВЕЗДЫ. Напротив, через дорогу, самая крохотная лавчонка из когда-либо мною виденных величала себя не больше не меньше как СУПЕРМАРКЕТ «ЭББОТС-НЬЮТОН».

— Очень надеюсь — ради тебя, — что они торгуют куревом, — заметил Карл.

— Если нет, придется затовариться оптом и набить доверху кладовку. Кстати говоря, до смерти хочется курить… куда, черт возьми, я сунула сигареты?

Но мы уже были почти на месте, так что закуривать не имело смысла. От нашей поездки в марте, когда мы впервые осматривали дом, у меня остались лишь смутные воспоминания об окрестностях, но я узнала несколько домов, которые мы миновали, прежде чем свернуть на подъездную дорожку.

«Нашу дорожку, — сказала я себе. — Теперь это наша подъездная дорожка». Сразу и не привыкнешь.

Здание, в конце девятнадцатого века построенное как единый дом, позже было разделено на две равные части, и живая изгородь из кустов бирючины высотой в половину человеческого роста делила палисадник пополам. Фасад дома был ослепительно белым, черепичная крыша — цвета горького шоколада, деревья и кусты — светло-зелеными на солнце и густо-изумрудными в тени. Картинка на грани фантастики — словно прилежный художник лет пяти от роду нанес краски прямо из тюбиков толстым слоем на холст, не заботясь о полутонах.

— Поверить не могу, что умудрилась не заметить здешнего великолепия, — вполголоса произнесла я.

— Понимаю, о чем ты. — Карл тоже упивался пейзажем, но уже миг спустя вернулся к реальности: взгляд переместился на прибывший фургон с вещами и двоих рабочих, вносивших в дом нашу мебель. Созерцательный восторг Карла сменился деловитостью. — Помогу им, пожалуй. — Улыбнувшись, он добавил: — Добро пожаловать домой, Анни.

Я не могла разделить — только не сегодня — его неуемной активности. Меня охватила странная дрема, я двигалась как при замедленной съемке. Карл успел скрыться в доме еще до того, как я, отстегнув ремень безопасности, вышла из машины и замерла, прислонившись к дверце. Я полной грудью вдыхала восхитительный воздух, словно желая пропитаться им и обнаруживая нечто такое, чего я не ожидала здесь найти, — глубинную жажду стать частью этого изумительного места.

— Здравствуйте! Должно быть, вы моя новая соседка!

Услышав голос, я вздрогнула и уставилась поверх изгороди. Дверь другой половины дома была распахнута, на крыльце стояла женщина неопределенных лет — то ли сорок пять, то ли все шестьдесят, — полная, с располагающим лицом, в рубашке с короткими рукавами, открывавшими неестественно белые руки от кистей до локтей.

— Я бы поздоровалась как положено, — подходя к ограде, произнесла она извиняющимся тоном, — да боюсь испачкать вас мукой: тесто замешивала, понимаете. Но увидела вашу машину и решила выйти.

— Рада познакомиться. — Мы обменялись улыбками, и я подметила еще несколько деталей во внешности соседки: чуть тревожные голубые глаза, прядь светло-каштановых, наверняка крашеных волос, выбившуюся из закрученного на затылке пучка. — Меня зовут Анна Хауэлл. Мой муж Карл сейчас помогает грузчикам.

— А я Лиз. Лиз Грей. — Она повернулась к открытой входной двери и громким возгласом взорвала тишину: — Хелен! Выйди, покажись новоселам!

Возраст вышедшей из дома женщины определить было проще, чем возраст Лиз. Около сорока пяти. Высокая, даже выше меня — под метр восемьдесят, — и поразительно белокожая. То ли из скандинавов, то ли ей просто досталось на капельку больше англосакской крови, чем нам.

— Хелен живет в самом центре, у площади, — объяснила Лиз, когда женщина подошла к нам. — Она помогает мне готовиться к благотворительной ярмарке, которая состоится завтра в Уорхеме. Хелен, это Анна.

— Привет. — Я протянула руку.

— Привет. — Ответное рукопожатие было вялым; улыбка коснулась лишь губ Хелен, но не глаз, и что-то в их выражении говорило о том, что все в жизни эта женщина воспринимает крайне серьезно. — Добро пожаловать в Эбботс-Ньютон.

— Спасибо. Чудесное место.

— Замечательное, дорогая моя! — воскликнула Лиз. — Непременно загляните ко мне поболтать, когда устроитесь. Приходите, когда надумаете; если моя машина здесь, то и я здесь. — Она подбородком указала на маленький зеленовато-голубой «фиат», стоящий в ее проезде.

— Большое вам спасибо, — поблагодарила я. — Зайду обязательно. А сейчас, простите, мне надо идти помогать мужу.

Попрощавшись, мы разошлись к своим половинам дома. За моей дверью таились незнакомые, интригующие тени; сверху доносились голоса грузчиков и Карла. Однако прежде всего надо закурить, решила я, полжизни за сигарету. Шагнув внутрь и подперев плечом косяк, я щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и почувствовала себя почти как дома.

Первая неделя нашего пребывания в Эбботс-Ньютоне походила на отпуск, и, хотя я постоянно напоминала себе о том, что мы здесь живем, где-то в глубине моего сознания засело твердое убеждение, что это не так. Подспудно, в моих мыслях и чувствах, гнездилась необъяснимая уверенность, что это не что иное, как временная отлучка от Рединга с его делами и заботами, а утром следующего понедельника я, посвежевшая и чуточку грустная от того, что отпуску конец, снова пойду на работу и буду с нежностью вспоминать белый дом из дубовых бревен, который мы сняли на эту идиллическую неделю.

Подобное чувство возникло не только от переезда — сама здешняя атмосфера вызывала его и новая для нас ситуация. Эту неделю мы провели в полной изоляции от мира: одинокая супружеская пара без друзей, без коллег, лениво и бездумно дрейфующая по течению жизни, как будто окружающий мир сжался до размеров гондолы и мы в ней только вдвоем. Мы были вольны говорить, думать, делать что хотим, ничто и никто нам не мешал — ни начальники, ни сослуживцы не вторгались в нашу личную жизнь со своей похвалой, критикой или безразличием; мы были вдали от внешнего мира с его бесцеремонными реалиями: уличными пробками, счетами за газ и ночными пьяными драками возле закусочной, где подают кебаб.

Я понимала, что кое-кто от такой жизни заскучал бы и сник, — Петра, например. Таких людей выводит из себя беседа с единственным посетителем пустого паба, зато будоражит смех чужих людей на улице, ночные тусовки и случайные знакомства где и когда угодно. Понимала я и то, что Карл счастлив прожить так одну-единственную неделю, будучи уверенным в том, что привычные для него дела начнутся со следующего понедельника. Что же касается лично меня, то я была бы безгранично счастлива прожить так оставшуюся часть жизни — только вдвоем, не заботясь ни о ком, кроме как друг о друге и окружающей нас красоте.