конечно же в весьма раннем возрасте обучил меня греческому в своей собственной манере и с присущими только ему ошибками.

Одним из самых плохих моих воспоминаниё является наш темный, унылый класс в холодно ноябрьское утро, мои покрытые цыпками руки, синие от холода, потемневшие от дыма бюсты Пакувия и Ливия Андроника[17], смотрящие на меня от стены, и маленький, лысый и злой старикашка на помосте, сгибающий и разгибающий тростниковые розги в своих огромных костлявых пальцах. Он бил меня чаще остальных, частично потому, что я не пользовался уважением в классе, а поскольку он был тираном, то знал преимущества, получаемые от услуг сыновьям знати, частично из-за моей защитной надменности, но по большей части, я теперь думаю, из-за того, что он ненавидел меня за мое обезображенное лицо, видя в ней искаженное отражение собственной черствой и бесплодной натуры.

Однако, когда я смотрю на эти юные годы, то вспоминаю и хрупкие моменты радости. Моя мать, худая, измученная женщина, от которой пахло печалью, как от осеннего леса, я полагаю, все время чувствовала тайную вину за мое обезображенное лицо и по-своему проявляла ко мне нежность. Я помню, как однажды, когда мне было около трех лет, она дала мне изящную маленькую лошадку и колесницу, вырезанные из дерева, которые она наверняка выторговала задешево у какого-нибудь бродячего уличного торговца, развозящего свой товар на тележке, и ее удивление, когда я плакал не переставая, неловко прижимая игрушку к себе. Этого я не могу забыть — эта лошадка стоит теперь, когда я пишу эти строки, на моем письменном столе, немного потрескавшаяся, матово блестящая от частого прикосновения. Она все еще служит напоминанием о тех смутных эмоциях, которые я ощущал, получив этот подарок.

Но все приятные моменты моей жизни, по большей части, протекали в одиночестве. Я всегда был рад ускользнуть из душной комнаты с Авентинского холма и затеряться в многолюдной анонимности Рима, гуляя в кварталах, где меня никто не знал, где, прикрыв лицо полой плаща, я мог быть незамеченным. Иногда я проходил с паломниками и купцами под эхом откликающейся аркой Капуанских ворот, куда, скрипя колесами, подъезжали повозки земледельцев из близлежащих деревень, груженные продукцией для продажи: капустой, или луком-пореем, или мерками с пшеницей, чечевицей и луком. Волы — пыльные и медлительные, с капающей с губ слюной и дымящимся навозом, которого наперебой домогались мелкие арендаторы земель по соседству, чтобы удобрить хилый урожай салата или чеснока. Иногда я выбирал мастерские ювелиров, серебряных дел мастеров, сапожников и портних, теснившиеся на узких улочках, пересекавших Субуру. Иногда — запруженную народом набережную Тибра, благоухающую смолой, пенькой и пряностями, где огромные груженные зерном корабли из Африки разгружали свой груз, а воздух наполнял громкий разноязыкий гомон.

Летом я обычно уходил за городские стены, гуляя в сонный, жужжащий полдень, пока все вокруг спят, проходя мимо могил вдоль Аппиевой дороги[18]. Мои сандалии вздымали пыль, я вдыхал запах полей — яблок и тимьяна — или запах спелой пшеницы, вытесняющий пыльную вонь, порожденную тесным городским убожеством. Но чаще всего я выбирал старую, густо размеченную вехами дорогу, ведущую к подножию Палатина[19] (его белые дома казались мне такими же недостижимыми, как Олимп), и поворачивал на Священную дорогу[20], проталкиваясь сквозь толпы надушенных бездельников, пробираясь между мусором и повозками, отталкиваемый к стене локтями рабов, шатающихся под тяжестью огромных кувшинов с вином. Мое обоняние поочередно то очаровывал аромат шипящего мяса в харчевнях, то оскорбляли омерзительно воняющие потроха, оставшиеся около каждого храма от дневной жертвы богам, над которыми роились мухи и от запаха которых переворачивался желудок.

Неизбежно ноги приводили меня к Форуму[21] — даже в свои юные годы я был зачарован этим зримым памятником римского могущества — древними храмами Сатурна и Согласия, Рострами, увешанными щитами поверженных врагов, судами и колоннадами базилик, где аргентарии[22] и менялы делали свое дело, где декламировали адвокаты и риторики, где контракторы ожидали последних новостей от своих деловых партнеров в Азии. Иногда я видел жреца Юпитера, ведущего своего украшенного венками жертвенного вола к этому благородному храму, который возвышался над Римом от Капитолия и чьи почерневшие руины в дни моей великой славы мне пришлось восстанавливать. Иногда я стоял в толпе, когда проходили консулы, суровые и достойные, со своими ликторами[23] во главе шествия.

Странно вспоминать, что измененный вид, который присущ Форуму сегодня, во многом дело моих рук: ведь это я построил великую Регистрационную палату и Базилику Эмилия, замостил площадь, плиты которой были истерты моими великими предшественниками. Передвинув памятники, я сильно перепланировал это священное и историческое место, но не из духа тщеславия, как часто намекали, а скорее из гуманности, почитая предшественников, этих простых и негибких государственных деятелей, завещавших Риму традицию служения, эту суровую преданность общественному долгу, что и является самым ценным нашим наследием.

Если сегодня этот дух утрачен, загублен вожделением богатства, чем отмечен этот век, коррумпирован теми, кто скрывает свое корыстолюбие под благовидным и ханжеским идеализмом, в том нет моей вины. Я провел свою жизнь в борьбе, против этой болезни — немногие предвидели так, как я, последствия правления, которое позволяло реальной власти попасть в руки предпринимателей, людей, чьи закаленные характеры подточили взятки амбициозных демагогов. Такова трагедия Рима в наше время — падение моральной ответственности. Я считал, что один человек, то есть я сам, сможет искупить этот недостаток. Я ошибся. И в этом — моя личная трагедия.

Маски моих предков, треснувшие и обгоревшие, смотрящие на меня сверху вниз, когда я пишу эти строки, будьте свидетелями тому, что я честно служил вам и Риму и что путь, который я выбрал, был путем справедливости!

Глава 2

Мне было пять лет, когда Тиберий Гракх, народный трибун, был убит на Капитолийском холме, и я был фактически свидетелем его смерти.

Кто такой был Гракх? Как он изменил мой мир?..

Я закусил зубами стилус[24] и уставился на темно-коричневые поля. Смотрел, пока Эпикадий не принес мне свитки старинных документов. Он говорит мало, лишь время от времени с надменным видом сдувает пыль с пальцев и со своей тоги. Он не позволяет простым рабам прикасаться к столь ценным бумагам.

Вокруг меня свидетельства: жизнь и смерть Тиберия и Гая Гракхов, их законодательные акты, их слова, политические манифесты, их греческое образование, их идеализм, их глупость, их кровавое наследие, приведшее Рим к гражданской войне. Все это предано