которых он говорит, стоят за его спиной и слышат каждое его слово, видят каждое его движение.

Повернув маленькую голову, насаженную на широкие плечи, Зальцман рассматривал гостя удивленно и зло. Не то оттого, что Илья сел без приглашения, а быть может изумленный его строгим тоном и уверенностью, но Зальцман оставался с открытым ртом, не говоря ни слова...

Илья же продолжал:

— Через полчаса, если вы не удовлетворите наши требования, я объявляю забастовку.

— Послушайте-ка, вы слишком по-хозяйски ведете себя у меня.

Илья положил на стол маленькие дамские часики и ответил:

— Вы — хозяин, вы и должны ответить. Господин Зальцман, я вам не советую усложнять положение, мы— страшные упрямцы.

Что-то мешало Зальцману выругать наглого гостя.

в то же время в нем загоралось желание по-хозяйски прикрикнуть на нахала.

Он растерялся и начал искусственно кашлять. Но когда оба старших сына вошли в комнату и расселись по обе стороны гостя, Зальцман вспомнил, что он знаком с полицеймейстером и что он отец взрослых сыновей.

— Послушайте, молодой человек, вы уйдете сами или мне придется позвать полицию?

Илья смотрел на часы и молчал.

— Вы ответите? Я еще раз спрашиваю...

Он сдвинулся с места, схватил телефонную трубку и крикнул: «Полицеймейстера». Когда же с телефонной станции спросили, кого ему надо, он ответил тише: «Полицейский участок».

После этого он обращался уже не к Илье, а к стенам.

— Если еврею хочется тюрьмы, отчего же мне не помочь ему в этом... А если вы еврей — так что?

Подойдя к окну, он добавил:

— Для меня все равно: еврей или русский...

В комнате сгустилась тишина.

Элинке уголком глаза смотрел на Илью и ждал, что тот вскочит и убежит. Он был в этом настолько уверен, что даже хитро подмигнул. Илья снова посмотрел на часы и сказал :

— Совсем мало времени осталось.

Эта спокойная фраза поразила Элинке. Он остановился посреди комнаты и молча осмотрел сыновей.

А они глядели в его немые глаза и видели своего отца, умеющего кричать и размахивать руками, когда его боятся, но пугающегося, когда ему противоречат.

Средний сын обратился к Илье:

— Послушайте, реб ид1, убирайтесь отсюда, здесь речь идет не о шутке.

Илья усмехнулся. Он подумал, что его спокойную, уверенную усмешку в эту минуту видят те, кто послал его, и еще раз усмехнулся.

— Я свое время выжду. Я жду вашего ответа... После этого я уйду.

Элинке вздрогнул, шея его побагровела!.

— Вы думаете, что вам дадут удрать отсюда? Вы должны были раньше опомниться...

Илья расхохотался и хотел сказать:

— Вот балда!

Но сказал:

— Я боюсь?.. Это у вас дрожат руки, господин Зальцман!

— У кого?

— У вас... Они дрожат, посмотрите!

Зальцман робко, как бы под гипнозом, протянул руку, его удивило, что она дрожит, как струна от легкого прикосновения. И потому, что он смутился, и потому, что сыновья рассмеялись, точно это было «зрелищем», Элинке злобно затрясся.

Сначала кто-то бросил в дверь «доброе утро», затем показался пристав. У него был строгий вид и смеющиеся глаза, выражавшие одну мысль: к Зальцману даром не идут, будет заработок.

Илья встал, предложил приставу свой стул и спросил:

— Что слышно?

— Ничего-о!

Пристав долго тянул это «о», изумленно разглядывая Илью.

— Для тебя, Элинке, действительно имеются важные новости.

— Важные. — Да-а-а!

Элинке заинтересовался.

Илья незаметно вышел.

— Господин Зальцман!

Пристав сел глушить водку и не спеша что-то рассказывай. Прибежала взволнованная дочь.

— Папа, почему это рабочие вдруг ушли?

Элинке начал искать «иностранца» в очках, он развел руками:

— Его работа! Где он?

О ЧЕМ ГОВОРЯТ УЛИЦЫ

По ночам в домах не зажигают света. По вечерам пустеют улицы, закрываются ворота, запираются двери, и только шаги постовых гулко звучат в ночи. Собака просунет морду в ворота, тихо и жалобно завоет, но испугается собственного воя и исчезнет.

— Не проснемся ли мы утром немцами?

По утрам смеются над собой.

— Немец заставляет себя долго ждать.

В город прибыл генерал Данилов. На базаре рассказывали: губернатор вызвал раввина и сказал ему:

— Что-то в городе слишком много евреев. Генерал заметил. Пусть они сидят по домам.

На базар приплелась длинная цепь подвод, нагруженных людьми различных возрастов и всяческим скарбом.

— Беженцы?..

— Изгнаны?...

— Выселены?...

Приехавшие говорили:

— Евреи, бней рахмоним1, нам не дали даже воды глотнуть. Все оставлено: дома, имущество... Куда деться? Кто мог это ожидать?.. Мир рушится...

1 Милостивцы.

Студенты и гимназисты увели подводы с базара. Кто-то собирал деньги беженцам на хлеб, а полицейские разгоняли толпу.

Внезапно все ринулись на улицу. Никто не знал, что происходит, но бежали все, толкались, наступая на падающих. Вскоре Мойшеле Майонтек поднял свой зонт и протяжно завизжал:

— Полицеймейстер!

Все увидели полицеймейстера, в коляске, окруженного полицейскими. Эполеты у него были сорваны, фуражка надвинута на глаза.

Мойше Майонтек оперся на зонт и, выкатив круглый живот, насмешливо сказал:

— Совсем без моего ведома. Что вы на это скажете, евреи? Что за времена настали!

Мойше Майонтек задрал голову, чтобы казаться посолиднее.

— Он схватил лишнюю понюшку табаку, евреи? Но смотрите, как везут жирную свинью с двумя фараонами... Впрочем, эту честь я готов ему уступить. Уступаю, а, евреи? Интересно бы знать, что скажет Элинке?

Не успел кончить Мойше Майонтек, как кто-то запыхавшийся крикнул:

— Крышка!

— Говорите толком...

— Генерал дал ему двадцать четыре часа, ему, его сыновьям и дочерям... Чтобы здесь духу его не осталось.

В первый момент все были ошарашены, даже у полицейского усы опустились вниз. Хорошие новости: полицеймейстер не смеет брать взяток, а Зальцман не понравился губернатору за то, что он играет с полицеймейстером в карты и что с его дочками слишком много возятся русские офицеры.

Вечером улицы пустеют, но обыватели задерживаются у ворот.

— Слыхали?

— Есть новости?

— Говорят, что немцам уже можно подать понюшку табаку.

В домах запирают окна и двери, чтобы обезопасить себя от непрошенных пришельцев. Никто, собственно говоря, не знает, от кого и чего прячутся.

Листья падают с деревьев, желтые ,и грустные. Солнце садится усталое, задумчивое. Городской сад пуст, и печаль лежит на паутине листьев, свисающей с деревьев. По