пусть всё остаётся как есть. Любое отклонение, правонарушение в том числе, воспринимается как дискомфорт. Его интуитивно стараются избегать, причём даже те, кто к правонарушениям склонен. Таков обобщённый психологический вектор, а то, о чём ты мне рассказал, это его проекция на реальность.

— Н-да... — несколько уныло изрёк Иван. Он был явно разочарован. Он, повидимому, ожидал, что я, как в прежних наших беседах, слегка подумаю, небрежно кивну, щёлкну пальцами и всё ему растолкую. Сразу же возникнет ясная и простая картинка, главное — станет понятно, что следует делать. А вместо этого получил д линные и расплывчатые рассуждения, вроде бы и на тему, но какие-то сугубо теоретические. — Н-да, Алексей Георгиевич... Ну что же... Вы, кажется, говорили, что у вас есть коньяк?

Признаюсь, я тоже был сильно разочарован. Иван пришёл ко мне за помощью, за конкретным советом, а я стал читать ему лекцию о закономерностях будущего.

Что это я?

Совсем опупел?

И вот тут в дело вмешался ещё один случай.

Иван, видимо, закругляя бесполезный визит, обозрел кухню, обстановку которой, скорее всего, до этого не замечал, не до того ему было, и, увидев фотографию на стене, вдруг замер:

— Ваша дочь?.. Красивая...

Аделия здесь и в самом деле выглядела чудесно: в лёгком воздушном платье, у яблони, словно сотканная из солнечной белизны.

Именно такая, какой я в первый раз увидел её.

— Не дочь, жена. У меня нет дочери, только сын. Зато есть внучка, тоже Аделия, в её честь, точная копия.

И, размякнув от коньяка, в таких мелочах и сказывается возраст, я сделал то, чего раньше категорически избегал: пожаловался на жизнь. Рассказал, как Адель не прошла в Первый мед, как она впала в клиническую апатию и целый год бродила по квартире, безмолвно, словно отражение в невидимых зеркалах. Как она, буквально пару недель назад, всё-таки начала оживать, но её оживление выглядело несколько... странным. Я даже думал, что она наконец влюбилась, но — нет...

Иван повернулся ко мне.

— А в чём конкретно заключались странности? — каким-то напряжённым голосом спросил он.

Он явно насторожился. Однако я этой его настороженности не заметил и, находясь в том же размягчённом состоянии, объяснил, что Адель стала, например, фанатичной аккуратисткой. Ты посмотри: нигде ни пылинки, ни пятнышка, все вещи расположены строго на своих местах. Я и сам, как ты заметил, наверное, аккуратист, люблю порядок, это экономит время и силы, но, знаешь, не до такой же степени. Её, не преувеличиваю, коробит, если я что-то сдвину, поставлю, пусть временно, не туда. Или, например, раньше она на свою работу просто тащилась, через не хочу, чувствовалось, как ей это обрыдло, а теперь — бежит, волнуется, как бы не опоздать, будто в копошении этом открылся ей некий смысл. Или вот ещё хуже, возвращаясь, обязательно целует меня в щёку — «я тебя люблю, дед», знаешь, как упорно твердят персонажи американских фильмов — «я тебя люблю — я тоже тебя люблю», словно стараются убедить себя в том, чего уже нет.

— То есть тщательное соблюдение социальных ритуалов и норм?

— Да... пожалуй... — после паузы, несколько опомнившись, подтвердил я.

— Алексей Георгиевич, позвольте мне осмотреть её комнату.

Я тоже насторожился:

— На симптоматику наркомании это совсем не похоже. Скорее наоборот...

— Позвольте, — настойчиво, со следовательским нажимом повторил Иван.

— Ну... если ты считаешь, что это необходимо...

Мы прошли в комнату Адели. Я заметил, каким цепким профессиональным взглядом Иван её охватил: жёлтенькие полупрозрачные занавески на окнах, литографии на стене, Петербург осенью и весной, письменный стол, зеркальнопаркетный пол, диван, сейчас сложенный, где цветные подушки образовывали строго выверенный по расстояниям ряд. Я как бы увидел это его глазами: не комната, а вылизанная до блеска витрина в мебельном магазине.

Что-то неживое, картинное.

Для манекенов, не для людей.

— Я загляну в ноутбук? — спросил Иван.

Поколебавшись, мне это было не слишком приятно, я всё же кивнул.

Иван поднял крышку.

— Надеюсь, он не на пароле... — Причмокнул, дёрнув щекой. — Надежды не оправдались... Когда у неё день рождения?

Я сказал.

Иван пробежался по клавишам:

— Нет... А если наоборот? Тоже — нет... А у вас?

— Что у меня?

— Когда у вас день рождения?

Я неохотно назвал дату. Мне это нравилось всё меньше и меньше.

— Так... число, месяц, год... Нет... А если месяц буквами?.. Опять— нет... А если наоборот?.. О, проехали!.. —Он хлопнул в ладони. — Ну— всё как всегда!.. Теперь— история посещений... Надеюсь, Адель ваша её не чистит...

Я кашлянул, собираясь его прервать. Это становилось невыносимым. Иван вскрывал жизнь Адели, как раковину моллюска, обнажая влажную беззащитную мякоть. Или словно подглядывал в щёлку за женщиной, которая переодевается.

— Иван, подожди...

Но тот уже щёлкнул по нужной клавише.

— Ого!.. — и застыл, всматриваясь в экран.

Я тоже нагнулся.

По экрану тянулся список адресов посещений.

Мне это ни о чём не говорило.

Однако Иван снова сказал «ого!», — после чего двинул мышкой и развернулась картинка в ярких и одновременно как бы зловещих тонах: средневековая башня из крупных неровных камней в окружении петербургских домов с чёрными стёклами.

Какое-то всё безжизненное.

—Да, конечно, —пробормотал Иван. — Этого следовало ожидать... Видите?.. Но мы туда не пойдем... — Мановением пальца он убрал картинку с экрана. Не отрываясь от ноутбука, сказал. — Алексей Георгиевич, это не шутки. Никогда, подчёркиваю: никогда, не входите в эту игру. Кто бы вам это ни предлагал, чем бы он... или она... это ни мотивировали...

 — А что там такое? — растерянно спросил я.

— Там — смерть...

Позже Иван признался, что в тот момент, когда на ноутбуке Адели всплыла заставка Игры, его как будто что-то ударило в мозжечок. Он и раньше, перебирая в своём расследовании кипы бумаг, беседуя с людьми, сопоставляя противоречивые факты, натыкался на упоминания о некой Игре, но — косвенно, где-то на периферии, воспринимая данные сведения как неизбежный словесный мусор, который следует разгрести, но в подсознании его они, вероятно, накапливались, сцеплялись друг с другом и тут,