так: ездили с Аделией в Италию, Францию и Германию. Гуляли по бульварам и площадям, осматривали памятники, церкви, дворцы, забредали в картинные галереи... И каждый раз во время такого вояжа меня тоже охватывала тоска. Я словно проваливался в светлое пространство безвременья. Европа казалась не кладбищем, нет, но музеем, мумифицированной историей, собранием редкостных экспонатов, где граждане-служители, в тапочках, поддерживают тишину и порядок.

В музеях интересно бывать, но упаси бог там жить.

В общем, мне было нечего возразить.

Я отчётливо понимал, что танцуют все.

Весь мир начинает кружиться в макабрическом блаженном безумии. Я мог лишь надеяться, что приступ хореомании больше не затронет Адель. Конечно, слабенькая надежда. Она еле тлела в тумане, которым окутывало нас будущее.

Крохотный, трепещущий огонёк.

Но она всё же была.

А через неделю мы рискнули выйти на улицу. Дни стояли сухие, солнечные, но не жаркие. Сквозь истончающуюся августовскую духоту уже просачивалась прохлада осени. Я немного тревожился за Адель. На лестнице она оступилась, я судорожно её подхватил, но она тут же вывернулась из моих объятий:

— Хватит меня опекать! Не надо! Я совершенно здорова! — И чтобы доказать это, подпрыгнула на ступеньках, впрочем тут же вцепившись в перила, чтобы сохранить равновесие.  — Вот видишь. Со мной всё в порядке.

Вообще она всячески демонстрировала жизнерадостность: купила  мороженое, подтащила к витрине магазина одежды и, глядя на что-то клетчатое, несуразное, заявила, что хочет такое пальто, вскочила на высокий поребрики, балансируя, пошла по нему.

Я не возражал, пусть резвится.

Однако чем дальше мы шли, тем мрачнее она становилась. Вдруг начала оглядываться, замедлила шаг, сама взяла меня под руку и, как ребёнок в испуге, немного прижалась.

— Слушай, ты ничего... такого... не замечаешь?

Я, разумеется, замечал, поскольку, в отличие от неё, в последние дни не раз выходил из дома. Мне, правда, казалось, что это в глаза не бросается. Значит, ошибся.

— Они как-то странно идут, — сказала Адель, имея в виду прохожих. — Не то чтобы в ногу, но как-то... синхронно... Будто под марш...

— Да, — сказал я. — Раньше такого не было...

Я обратил на это внимание два дня назад. Люди действительно передвигались по улице в каком-то единообразном ритме. Никто не торопился, никто внезапно не останавливался, никто резко не поворачивал, вдруг вспомнив, что ему не туда. Даже машины на мостовой скользили, чётко соблюдая дистанцию, ни на сантиметр не нарушая её. У многих женщин повязаны были цветные косынки, половина мужчин — в бадлонах, в джемперах, тоже закрывающих шею. Но многие были и с низкими, открытыми воротниками, и тогда — не у всех, но довольно часто — было заметно на горле кольцевое утолщение кожи.

— Они в Игре? — тихо спросила Адель.

Я так же тихо ответил:

— Во всяком случае, они там побывали. Ну что, возвращаемся?

— Нет! Идём дальше. Я хочу это видеть.

Адель потащила меня по набережной канала — мимо моста с грифонами, мимо колоннады собора, раскинувшей серые крылья свои вдоль проспекта. На перекрёстке, у пешеходного перехода, сгрудилась густая толпа. Проспект был удивительно пуст: ни единой машины, ни троллейбусов, ни автобусов. На другой его стороне горел запрещающий сигнал светофора.

Ярко-красный, словно воспалившийся глаз.

Прошли две или три минуты. Мы — топтались. Светофор продолжал гореть. Толпа нарастала, затопляя тротуар по обе стороны перекрёстка. Удивительно, но все ждали молча и терпеливо — ни разговоров, ни попыток выбраться из удушливой тесноты. Только девушка рядом с нами, кстати, по-моему, без ошейника, потыкала пальцем в айфон и сказала:

— Сбой регулировки транспорта. По всему Невскому. Движение остановлено от Московского вокзала до Адмиралтейства...

Она ни к кому конкретно не обращалась, и на её слова никто внимания на обратил. Не попытался ничего уточнить. Никто головы к ней не повернул.

Адель вдруг сильнее сжала моё запястье:

— Пошли!

— Куда? — спросил я.

— Вон туда... — она указала подбородком на противоположную сторону.

— Нам красный горит.

— Ну и что ?

Лицо её выражало отчаянную решимость.

Действительно, ну и что?

Я понял:

— Ладно, идём...

Протиснувшись через два первых ряда, мы ступили на мостовую. Трудно сказать, что в эту минуту чувствовала Адель, но я ощутил, что в нас, словно взяв на прицел, упёрлись сотни вытаращенных от изумления глаз. Даже те, кто на другой стороне проспекта проходили мимо, теперь медленно оборачивались и замирали, точно остолбенев.

Каждый шаг давался с тяжёлым трудом. С таким же трудом, вероятно, шагала Адель.

Но мы всё-таки шли.

Шли, шли и шли. Словно перебирались вброд через сонную реку небытия. Пустота вокруг нарастала. Мы не оглядывались.

Мы просто шли.

Рука в руку, плечом к плечу.

И, возможно, это была лишь иллюзия, однако мне почему-то казалось, что с каждым нашим шагом меняется мир...