— Ды-ть я емуговорила — нехристь ты, нехристь и есть. Без причастия так и помер, —запричитала еще одна насельница этого убогого жилища — курносая и плотная,кровь с молоком — женщина, больше всего апеллируя к Ирине. — Я-ть ему талдычила— пойди, Колька окаянный, приобщись Святых Тайн — все тебе там сохранней будет!А он все огрызается: не, говорит, мать, меня на мякине не проведешь, ясовремённый. Я в эти байки не верю. Слышь, — она подергала Ирину за рукав, —говорит, наукой доказано — нет Бога. Человек в космос летал — никого там невидел.

— О, какпримитивно! — сочувственно покачала головой Ирина: ей хотелось излить на этунесчастную крохотный фиал своей доброты.

— Крепись,крепись, Татьяна, — поддерживала ее Пелагея, накрывая на стол, — он у тебятеперь как защитник Отечества, воин, значит, на поле брани убиенный, небось ужв самом Царстве Небесном пред Престолом Спасителя предстоит.

— Какое! —махнула рукой Татьяна. — Да он, поганец такой, и до спиртного, и до женскогопола охоч был — небось в самой что ни на есть геенне огненной Колька мой горитокаянный! Один Господь теперь у меня остался! — Татьяна вдруг завыла по-бабьи —глухо и бесслезно — и уткнулась Ирине в плечо.

— Что ж, —Ирина мягко тронула ее за рукав, — в жизни надо испытать все!

— Ты чего это,а? — вскинулась вдруг Татьяна, шарахаясь как ошпаренная от Ирининой руки икрестясь что есть мочи.

Иринаиспугалась:

— Вы,возможно, меня неправильно поняли, — приветливо сказала она. — Я хотела сказать— надо пройти через все коллизии и оставаться выше их.

Но Татьянапродолжала глядеть на нее, как безумная.

— Это онадумает, что ты ее испортить хочешь, — спокойно ободрила ее Пелагея. — А ты,Татьяна, ее не бойся, это мать нашего Александра, что за Лёнюшку письма писал,помнишь? Ее и отец Иероним пригласил завтра на трапезу.

Татьянауспокоилась, но все равно отсела от Ирины подальше.

— Что такое?Что значит — испортить?

— Дазаколдовать! — махнула рукой Пелагея. — Претерпела она от этих колдовок —теперь всех боится.

«Вот она —загадочная русская душа», — вздохнула Ирина.

О, нет — онаникогда не унижала себя презрением к народу! Напротив, при всем своемнеоднозначном отношении к серой толпе и вообще ко всякой безликости ибесталанности она всегда презирала в других любые признаки чванства ипренебрежения к сирым мира сего, считая эти чувства низменными, нуворишескими,плебейскими, в которых ей угадывалось инстинктивное желание причислить себя клику избранных. Не нуждающейся ни в каких ухищрениях, ни в какихдоказательствах и подтверждениях собственной исключительности, ей этопредставлялось унизительным для себя же самой.

В кругу своихпроевропейски настроенных знакомцев она всегда отважно кидалась на защиту всехэтих «нищих духом», этих отверженных, этих мизераблей, горячо вещая о милости кпадшим.

Каждый раз,когда, оглядывая ее, изумленно спрашивали где-нибудь в Женеве или Париже: «Как?Неужели вы русская?» — она гордо и даже с вызовом отвечала: «Да! А это васудивляет?»

«Я несобираюсь делать книксены всем этим желчным кабинетным людям, — часто повторялаона, — которые так любят всякие там теории, что пытаются все познать умом ивымерить общим аршином! Что им известно о трагичности мира, о красоте страсти,о загадочности души?»

Сейчас же,столкнувшись со своими подзащитными и мысленно поглядывая на своих оппонентов,она еще больше проникалась идеей снисхождения и милосердия, любые проявлениякоторых она считала лучшим аргументом в отстаиванье ее «жизненных позиций».

— А денег-тоу тебя как, много? Одета ты прямо как с картинки какой, — сказал, пытливо ееразглядывая, Лёнюшка. — И шарфик у тебя своеобразный — наверное, тепленький,богатый.

Иринаинстинктивно подобрала длинный шарф, несколько раз окольцевавший ее шею, ивдруг легким жестом сняла его через голову:

— Возьмитесебе, если вам нравится. Это мой подарок. Этот шарф был куплен в Париже.

— В Париже? —изумился Лёнюшка. — А ты что — сама там была? — Он наклонился к нейзаговорчески. — А книжечки у тебя есть?

— Есть, —кивнула она.

— Идушеполезные? И за новых мучеников?

— Да ты ешь,ешь, не слушай его, это он тебя пытает. Юродствует! — махнула рукой Пелагея.

Монах вдруграссердился:

— Ишь, модувзяла — перебивать на каждом слове и все разобъяснять, точно ты сама премудраяи есть! Мне тебя сама Матерь Божия поручила! Ну-ка, положи поклончик!

Старушкапокорно встала и, прижав руку к груди, промямлила:

— Прости,Лёнюшка, окаянную!

Потом подошлак единственной, висевшей на стене бумажной иконке и, встав на колени, уперласьлбом в пол.

— И ведьзнаешь, Александр, что меня убивает больше всего? — продолжала Ирина, вливаяконьяк в только что сваренный кофе. — Знаешь, что сводит на нет всю мою жизнь иобессмысливает мое существование? То, что ты семнадцать лет прожил со мной, атак ничего почти и не понял об этой жизни, — какой угодно: жгучей, терпкой, — онастала загибать пальцы, — жестокой, податливой, с ее пением и ворожбой, с еенадрывом и легким дыханьем! Неужели ты не нашел в этом мире ничего болеевозвышенного! Ведь это же плоско, Александр! Как ты, ты — художник — мог натакое польститься? Крашеные яички, лубочные иконки, бумажные цветочки... Откудав тебе это? Твой отец был в вышей степени незаурядным человеком, ведь ты неможешь с этим не согласиться? Попробуй, дивный сыр! — она пододвинула к немутворог, перемешанный с чесноком, маслом, тертым сыром, зеленью и орехами. — Онбыл поэт, хотя и писал только пьесы. Он тоже часто повторял, что не может житьв этой словесной помойке. Один раз он услышал, как кто-то сказал: «Просьба нетрогать освещение руками!», имелось в виду — лампы, и чуть не заболел. И онтоже убегал! Но, прости, он убегал не в глубинку, — она засмеялась, — он убегалв Бразилию, в Италию, в Новую Зеландию...

— Какоеварварство! — Ирина укоризненно взглянула на монаха. — Нет вы не джентльмен!

Монах замахалруками:

— Чего? АМатерь Божия? Что я Матери Божией буду говорить на Страшном Суде? Мне ЦарицаНебесная скажет: «Я тебе ее поручила, а она вон какая дерзкая да своевольнаяоказалась, а ты куда смотрел, чем занимался?»

Пелагея селаза стол, кротко поглядывая на своего поручителя.

— Надо бытьмилосердным, — проговорила Ирина. — Надо быть прекрасным!

Ей вдругпоказалось, что она послана к этим людям, чтоб принести им весть из иного,лучшего мира, открыть им глаза, просветить их души, обрадовать и ободрить, чтоне все так скудно и безнадежно на этой земле, что на свете бывают праздники,звучит музыка, живут необыкновенные, духовно образованные люди, умеющиеразбираться в хитросплетениях бытия и ценить искусство, творить культуру и отражатьнападки суровой действительности тончайшей иронией. И она, как бы некий ангел сзолотистыми волосами и нежным лицом, теперь просто обязана уронить на ихотверженную Богом грудь свое небесное перо, благословить их на красоту и добро,смягчить елеем своего милосердия их грубые и ожесточенные души, наконец,облагородить их земной телесный путь!