Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мне жаль очень, — вздохнула девушка в сенях. — Только я вас все равно не впущу, я боюсь.
— Не впускайте, — невольно улыбнулся я сквозь слезы. — Не надо никого ночью в дом пускать, это правильно. А калитку я вам завтра починю.
— Ага, почините. Вы днем приходите, я днем не так боюсь одна. И давайте на «ты», что ли. Я Марина, внучка бабы Тони.
— Давай, — легко согласился я, не спуская глаз с сияющего месяца. — Вить… Виктор. А почему ты в полицию не позвонила? Надо было.
— Надо, — вздохнули за стенкой. — Только мой телефон не ловит тут, а проводного и не было никогда. Ой… Вот это вот не надо было, наверное, говорить. Вдруг ты теперь в окно полезешь.
— Не полезу, — я рассмеялся, вытирая ладонями слезы. — Я домой пойду, спать. Спокойной ночи, Марина.
— Спокойной ночи, Вить… Виктор, — я не понял, случайно он так сбилась или решила меня подразнить, но опять улыбнулся. — Ты приходи в гости, хорошо? А тот тут старики одни. Да и смотрят как на больную какую. Только днем приходи.
— Приду, — согласился я. — Завтра приду. Засов чинить.
Обратный путь, по ощущениям, оказался чуть ли не вчетверо длиннее. «Отшиб» ведьмы (тьфу, вот привязалось слово-то) был и в самом деле в стороне от Речиц, в полях. И как только нашел так быстро? Я ж тут и не был ни разу. Вот что злость делает.
Баб-Маруся сидела у меня в передней и смотрела телевизор. Увидев меня заквохтала, будто наседка:
— Вернулся, оглашенный, куда ж ты в ночь-то, к ведьме-то?
— Ой, баб-Марусь, ну вас с вашей ведьмой. И я тоже хорош…
— Чего сотворил, голова садовая? — испугалась бабка.
— Да ничего не сотворил, нет её там, в больницу её увезли. Сердце. А вы не говорили, что у Антонины Петровны дочка есть и внучка.
— Когда увезли? Не слыхала я никаких скорых помощей.
— Ба-а-аб-Марусь, вы дежурите, что ли, у окна весь день, все машины слушать? Да и по дальней улице проехать могли. Так что про внучку?
— А что про внучку… Кто ж её, сучку блудливую, знает, когда и где помет метнула. Может, и есть кто. Рыжее семя, прости господи, — бабка торопливо перекрестилась на старые иконы в красном углу.
— Бабуль, я спать лягу, ладно? — я уже устал от стариковских заскоков и обвинений. — И вам спокойной ночи.
— Спокойной, спокойной, — забормотала баб-Маруся, зашаркав к сеням. — И то правда, темень уже. Ты меня, старую, вполуха слушай, не варит голова-то уже, совсем поглупела. А ты бежать куда-то на ночь глядя…
Покряхтывая и бормоча, старушка спустились по короткой лестнице в сенях. Хлопнула дверь на крыльце, затем ворота. Баб-Маруся шаркала домой вдоль палисада, продолжая бормотать что-то под нос.
Я выключил свет и упал, не раздеваясь, прямо на скрипучий диван в передней. Дом привычно потрескивал и поскрипывал, нагоняя воспоминания о лете и дурнотную тоску.
Уже на границе сна и яви я осознал, что меня беспокоило что-то ещё. Мелкая заноза в голове, еле заметная неправильность чего-то в сегодняшнем вечере. Но вечер сегодня и без мелких заноз был достаточно безумным, так что я не стал зацикливаться на мелочах и позволил сознанию скользнуть в сон.
Утром я прихватил из машины ящик с инструментами, нарыл в подызбице каких-то дедовских гвоздей и шурупов, пару брусков на всякий случай и потопал к Марине.
Она уже ждала, сидя на скамейке у калитки. Густые волосы до плеч цвета роскошной яркой меди сияли на солнце и бросались в глаза издалека. Вблизи образ дополняли изумрудно-зеленые глаза под густыми, явно своими — не накрашенными — ресницами, точеные тонкие черты бровей и носа, красивого рисунка губы — нижняя чуть по-детски припухлая, с ложбинкой посередине. Глядя на девушку, я понял, почему её семью тут считают ведьмами. Шел и невольно любовался ей, никогда не думал, что женщины могут быть настолько красивыми.
Марина поднялась мне навстречу, и я недоверчиво качнул головой — высокая грудь и узкая талия, отчетливо обрисованные облегающей футболкой, широкие бедра, не то чтобы очень уж длинные, но пропорциональные, стройные ноги в джинсах — такое вообще законно? Если её бабка была в молодости хотя бы вполовину столь же красива — неудивительно, что за ней вся мужская половина деревни бегала. А женская — ненавидела.
— Здравствуйте, Виктор, — она неловко протянула ладошку, и я так же неловко её пожал. — Это, значит, вы ко мне ночью… стучались?
— Был грех, — повинился я. — Бес попутал. Вот, пришел возместить ущерб. А мы же вроде на «ты» перешли?
— Ой, точно. Ты не представляешь, как напугал меня ночью.
— Да нет, почему, представляю примерно, — я занялся засовом, стараясь не слишком часто и заметно коситься на Марину. — Ты тут одна, и какой-то алкаш в двери ломится.
— Да если бы только это, — улыбнулась она, садясь на ступеньки крыльца. — У меня шокер есть, я всегда в сумочке таскаю. Приходилось уже в городе успокаивать… кавалеров. Тут просто… Страшно так по ночам. Скрипы, шорохи, вокруг никого… Сижу, трясусь, сплю плохо. И тут ты ещё, грохот, крик. Думала, сердце из груди выскочит.
— А чего ты тут одна-то?
— А кто ещё? Папа с мамой давно умерли, я и не помню их почти. Баб-Тоня с дедом меня и воспитывали, потом вот в городе в универ поступила, окончила этим летом. Только начала работу искать — звонок, приступ у бабы Тони. Из города не наездишься, в больнице навещать. Так что я тут пока.
— Как она там?
— Плохо. Сердце слабое, да и вообще возраст. И дома по хозяйству все одна в последнее время.
— Привет передавай, пусть выздоравливает, — я поднатужился, старый ржавый гвоздь со скрипом поддался, но тут шляпка сорвалась, и я больно содрал костяшки о забор. Чертыхнувшись, я слизал выступившую кровь.
— Поцарапался? Дай сюда, — Марина легко вспорхнула с крыльца и протянула мне руку.
— Да ну, ерунда, заживет, — отмахнулся я.
— Дай, говорю. У меня быстрее заживет, — девушка лукаво глянула на меня зелеными глазами. — Или боишься?
— Чего? — хмыкнул я, протягивая руку.
— Того, что о нас тут болтают. — Марина взяла мою руку в свою и начала отряхивать костяшки, будто я не поцарапался, а в пыли извозился.
— Я ж ведьма, как и баба Тоня. Ведьмовство, оно через поколение передается, это все знают.
— Глупости, — я ожидал саднящей боли, но вместо этого руке стало просто тепло. — Не бывает ведьм… — и осекся глядя
