который сам же и чинил когда-то. Бежал голый по промозглому ночному полю, резал босые ноги о схватившиеся легким ночным морозцем подтаявший снег и ледок на лужах, скользил в прячущейся под ним грязи. Небо затянули тучи, я ни черта не видел перед собой и несся наобум. Так же когда-то я летел, не разбирая дороги, к дому проклятой ведьмы. Но тогда темные крылья слепой ярости несли меня над ямами и колдобинами. Сейчас же тащил за шкирку промораживающий до костей ужас, заставляя ноги заплетаться, а сердце выпрыгивать из груди. Конечно же, я заблудился. Я даже не был уверен уже, что бегу в сторону деревни. Просто я не мог стоять на месте, паника захлестывала с головой, как когда-то гнев.

Не знаю сколько это продолжалось, прежде чем я ударился о торчавшую из земли то ли корягу, то ли железку, и рухнул в грязь, рассекая кожу об колючие снежные кромки. Попробовал вскочить, но нога полыхнула болью, заставив вскрикнуть и упасть обратно в острые ледяные осколки. Паника схлынула, зато накатила другая волна — воспоминаний.

Лицо Светы, осунувшееся и бледное.

Алые кровавые цветы на платье, судорожно скомканные тонкими пальцами.

Я стоял на коленях посреди ночного поля, в грязи и снегу, а в голове безжалостно вспыхивали фразы и образы.

— Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так что ли?!

Солнце тихого лета, мерцание пылинок в его лучах, скрипучие кровати дедовского дома. Уверенные толчки под туго натянутой кожей живота, смех Светы.

— Ребёночка полечить али наоборот — вытравить…

Алые разводы на платье…

Сколько времени прошло с её похорон? Три месяца? Четыре? А я уже кувыркался в постели этой… с этим… Света…

Запрокинув голову к темному небу, я вцепился пальцами в волосы и надрывно завыл.

— Ну будя, будя, — голос проклятой ведьмы донесся сзади, как ни в чём не бывало. — Набегался? Иди в избу уже, горе луковое. Ногу полечу, ишь, рассадил-то.

Я ошарашенно моргнул и с новым ужасом осознал, что сижу на земле во дворе ведьминого дома, будто и не было панического бега по ночному полю. Или был? В падающем из маленького сенного оконца свете я видел порезы и ссадины от ледяных осколков, рваную рану на голени, грязь на ступнях и коленях. Было? Не было?

— Тебе не все равно? — брюзгливо поинтересовалось бабка. — Иди в избу, говорю.

И я пошел. Я встал, хотя боль в ноге полыхнула с новой силой, и покорно пошел в дом, в заднюю, где у стола сидела седая статная карга в такой знакомой ночнушке, а на плите пыхтел паром горячий чайник. Я шел и не мог понять, я это иду или мной идут. Сам я обреченно переставлю ноги, не обращая внимания на вспышки боли в ноге, или какая-то сила заставляет меня делать это, и ей просто наплевать на мою боль.

— Тебе не все равно, спрашиваю? — сварливо повторила старуха. — Сам, не сам. Кака теперь разница, когда во мне и плоть, и кровь твоя, и семя? И имя, родителями тебе данное, мне ведомо? Это знашь, кака сила-то? Хотя, откель вам знать-то, мужичью, нашу бабску науку. Давай лытку-то.

Я выволок стул из под стола, уселся и протянул ей капающую кровью ногу. Ведьма пристроила её себе на колени и подняла руки.

— Где Марина? — тупо спросил я и тут же сам сообразил, какую глупость сморозил. Бабка заухала филином, захохотала, даже руки опустила, которыми ногу мне лечить собралась.

— Маринка глянулась? Эээх, хороша деваха-то, а? А ведь я така и была когда-то. Да где же ей быть-то, тут она, — я моргнул и чуть не упал со стула, отшатнувшись. Маринка сидела передо мной, держа мою ногу на коленях.

— Тут я, дурачок, не дергайся, — она дернула мою ногу, устраивая поудобнее, и положила ладонь на рану. — Сейчас уберу. Не бойся, не буду больше бабой Тоней, надоело. Словарный запас сильно к образу привязан, да и не хочу старухой ходить. Так вот, кровь. В крови и в имени огромная сила, Вить. Власть — исконная, природная. Корни у неё глубже, чем у гор, сила во тьму за звёздами простирается. Для тех, кто знает, конечно. И кто осмелится. А кому знать, если не ведьмам? Ведьмы они потому и ведьмы, что ведают. А ведь не только во мне твоя кровь, но и ты моей попробовал, причастился, так сказать. Так что связаны мы теперь — не разорвешь. Мой ты, Витька, весь мой. Ну вот, как новенькая, а?

Маринка убрала ладошку и, улыбаясь, показала тонкий шрамик зажившей раны.

— Ты… Ты кто? — просипел я, продолжая сидеть.

— Ну, ведьма же, — усмехнулась она, стряхивая с моей ноги остальные порезы и ссадины. — Я и не отрицала никогда. Ведьма, людоедка немножко, если дело того требует. Знахарка-лекарка. Женщина, Вить, женщина, самое главное. Скучно, нам, бабам, без мужика в доме. В постели, — она одарила меня озорной улыбкой, которая так кружила голову раньше.

— Как… звать? — язык слушался с трудом, но тут скорее сказывался шок, чем чья-то злая воля. — Звать тебя как?

— Ой, Витька, вот вроде сообразительный ты а? Ведь догадался сам, кто я. Иные всю жизнь со мной жили, да так и помирали, не разгадав, а ты вон, и года не прошло, допетрил. Умный ведь, а глупости спрашиваешь. Так я тебе и сказала свое имя-то истинное. Хоть ты и не умеешь ничего с ним делать — все равно не скажу. Да и не помню его почти, пять сотен лет с лишним, Вить, шутка ли.

— Умный… Дурак я…

— Да не казни себя, — Маринка встала и зазвенела чашками, заваривая мне кофе. — Мало кто игры мои разгадывал, да ещё так быстро. Но это я сглупила, дура старая.

Эти слова, сказанные молодой, цветущей женщиной, заставили меня вздрогнуть. Марина поставила на стол чашку крепкого растворимого кофе и присела на корточки — стряхнуть порезы с другой моей ноги.

— Телефоны все эти… Плохо я в них пока понимаю, Витюш, разбираться только начала, захолустье у нас. Я и в райцентре-то никогда не была, на самом деле, куда уж там в город. Ляпнула тогда первое, что в голову пришло, напугалась, если честно, немного. Ты мне в ту ночь второго моего напомнил, Микитку-кузнеца. Ох, грозен был бугай, ты-то только ворота снес, а он едва избу по бревнам не раскатал, еле голову заморочить успела. Вот он такой же был — в ярости