просторной гостиной теперь пусто, а безутешный ребенок только в эту секунду понимает истинный смысл глагола «уезжать», бросается на родительскую кровать вместе с книжкой про семейство Бис-Бис и вслух спрашивает сам себя: «Где Джакка?» И только когда он все же обнаруживает среди кустов проходимца в сером плаще, к нему приходит осознание, что привычное ощущение волшебства растаяло.

Первой моей игрушкой была книга, но я не умел играть в одиночку.

Лондон, 8 октября 1966 года. Йо-йо исполняется сто лет, по крайней мере, той его версии, которую запатентовали два американца, опередивших маленького Эрнста. Однако Британское психоаналитическое общество устраивает торжественный ужин отнюдь не по этому случаю. Официальный повод для праздника – завершение полного перевода трудов Фрейда на английский язык, всего 24 тома так называемого стереотипного издания. А виновник торжества – уже известный нам Джеймс Стрейчи. Именно он, младший из двух братьев, а ныне семидесятивосьмилетний мужчина (поэтому у меня, справедливости ради, уже как-то язык не поворачивается назвать его младшим), посвятил несколько десятилетий работе над этим фундаментальным трудом. Он вложил в свое детище столько сил, что уже буквально сделался с ним одним целым и стал неотличим от отца-основателя психоанализа: у него такая же седая борода, усы и даже оправа очков.

Слово берет президент общества Дональд Винникотт, гениальный психоаналитик, в былые годы высоко оценивший статью Стрейчи о бессознательном читателя. Первый знает второго как свои пять пальцев, а второй первого – даже лучше, и можно сказать, уже залез тому под кожу, поскольку тот десять лет лечился у нашего переводчика, проводившего с ним по шесть сеансов в неделю. За это время можно уже порядком друг другу наскучить. Рядом с президентом сидит почетный гость – младшая дочь Фрейда по имени Анна. Она единственная продолжила семейное дело и даже консультировала Эрнста, нашего безвестного изобретателя йо-йо. Винникотт – человек взбалмошный, что довольно типично для умнейших из англичан в тех случаях, когда они осознают собственную гениальность, поэтому он благоразумно решил посвятить свою поздравительную речь тому, чего в итоге не оказалось в 24 томах переводного издания и чему, очевидно, требовалось посвятить еще одну книгу. Вот это талант испортить всем праздник, скажите? Итак, замечает Винникотт, когда Фрейд составил карту человеческого сознания, он забыл отметить на ней место, куда можно поместить наш опыт соприкосновения с культурой. Безусловно, он придумал такую вещь, как сублимация, то есть перенос сексуального влечения на более возвышенную, благородную почву, в свете этого ви́дения проанализировал тексты романов, мифов, сказок, фантастических рассказов. Но сублимация – это не какая-то самостоятельная часть человеческого существа. Она скорее подразумевает все разнообразие архитектурных строений, начиная с фольклорных избушек, заканчивая замками, то есть произведениями высокого искусства, которые люди возвели на пригодной для строительства почве – на базе собственной сексуальности. Если снести их подчистую, то под ними обнаружится бескрайнее поле сексуального подтекста. Можно ли поверить, что культура не занимает в нашем сознании какого-то особого, отдельного места?

Винникотт считал, что ему удалось обнаружить на карте сознания то место, откуда проистекают культурные опыты. Найдя этот «новый мир», он, как первопроходец, водрузил там свой флаг и назвал его «потенциальное пространство» или же «зона иллюзии». Эта территория располагается между человеческим «я» и внешним миром – оно похоже на постепенно увеличивающийся разлом между расходящимися в стороны континентами. Сначала мать и ребенок – одно целое, и, скажем прямо, это самое беззаботное время. Девять месяцев жизни в утробе с включенным в счет проживанием и питанием, а затем, после выезда из номера, – самое внимательное обращение, как с лучшим клиентом. Мать заботливо предугадывает все желания и просьбы новорожденного. Кажется, будто он всесилен и сам вызывает к реальности ее образ. Стоит ему только заплакать («позвонить в звоночек») – и она тут как тут: «Чего изволите?» Конечно, это не продлится вечно: вскоре нашему грудничку, привыкшему к полному пансиону, придется смириться, что хозяйка гостиницы существует вне зависимости от его желаний и что помимо него самого есть еще целый мир, который не спешит исполнять его капризы. Впрочем, если ничто не травмирует его в чересчур раннем возрасте, ребенок узнает это постепенно, и для этого ему придется пройти через зону иллюзии: через срединное пространство между «я» и «не-я», между субъективным и объективным миром, где разделенные пребывают в единстве, а единство не исключает разделения. Это пространство – не исключительно материальное или же воображаемое, оно не подпадает ни под одну из юрисдикций, так как в полной мере не относится ни к суровой реальности, ни к пластичному от начала до конца царству фантазий. Это такая воображаемая страна, похожая на мягкую подушку-амортизатор, которая встает между ребенком и внешним миром и становится тем местом, где зарождаются первые простейшие игры – такие как игра в «ку-ку». И там же со временем вырастут великолепные дворцы искусства, литературы, музыки, религии, научных изобретений и всех прочих проявлений человеческого воображения.

Возможно, став взрослыми, сидя в садах потенциального пространства, мы с удовольствием погрузимся в чтение «Братьев Карамазовых» (настолько, насколько нам могут доставить удовольствие печальное лицо Ивана и оскорбления Смердякова). В детском же возрасте нам вполне хватает и более простых предметов: мы играем с соской, куклой, плюшевым мишкой, лоскутом ткани, пропахшим чем-то родным и умиротворяющим, или же потрепанным одеяльцем, которое уже как только не использовалось в быту и явно не блещет чистотой. Винникотт называет такие вещи переходными объектами: именно потому, что они помогают ребенку выстраивать отношения между собой и миром, двумя граничащими царствами, которые в теории могут начать войну. Переходные объекты – своего рода продолжение нашего сознания, но они находятся вне нас. Пупсы и мягкие игрушки не виде́ния, ведь мы можем потрогать их, укусить, помять, как и все прочие предметы. Но в то же время это не просто вещи, как и все прочие, не взаимозаменяемые товары, лежащие на огромном складе материального мира. Это чудесные предметы – они одновременно живые и неживые: например, плюшевый медведь при необходимости превратится в заботливого защитника, будет хранить в себе тепло матери, пока ее нет рядом, а потом снова послушно вернется к образу жизни мягкой игрушки. Если мама исчезает слишком надолго, эта схема перестает работать, и переходный объект может перейти в застывшую форму и стать фетишем – тогда зона иллюзии преобразится в мрачное царство уныния.

Когда человеческое «я» и внешняя среда наконец приходят к мирному соглашению и сепарации, переходные объекты теряют бо́льшую часть своих посреднических функций. Но это не значит, что они утрачивают все имеющиеся