– Наташ, дай нам два «микулича» и прикури, пожалуйста!

Док и Сэмэн по-быстрому дернули в предбаннике по полсигареты. Вернулись. Намытый Мухин уже облачался в операционный халат. Слава с торчащей изо рта трубой, очевидно, уже был близок к нирване. Вдруг Сэмэн, сверкая глазами над марлевой маской, пробасил:

– Вспомню молодость, обработаю-ка сегодня операционное поле сам! Подвинься, тимуровец! – бедром отодвинул Перепончатокрылого и, нависая всей тушей над больным, стал широко мазать йодо-натом переднюю брюшную стенку, заглядывая при этом за занавеску, где колдовала над больным Джульетта. Причем взгляд Сэмэна, минуя все преграды, настойчиво пробирался прямо в глубокий вырез ее операционной рубашки.

Джульетта заметила, рассмеялась.

– Ну и скотина же ты, Сэмэн!

– Ладно, Джульетта, кончай обзываться! Что же, выходит, этому можно? – он зыркнул на Дока. – А мне нет?!

– А этот так себя не ведет! – парировала Джульетта.

– Ка-а-а-к?! Не может такого быть! – прогрохотал Сэмэн.

– Может, – невинно прожурчала Джульетта. – Я при нем без рубашки хожу. Всё, клиент в кондиции. Можно, мальчики.

Док прошептал про себя «Отче наш», нажал на педаль электроножа и начал кожный разрез.

У Дока была давняя привычка обегать своих послеоперационных больных за двадцать минут до начала общего утреннего отделенческого обхода. Связана она была не столько с повышенной добросовестностью, сколько с желанием всегда иметь свежую и достоверную информацию о происходящем. Док больше доверял своим глазам, рукам и ушам, нежели коротким и часто формальным записям дежурных врачей в историях болезни. И если ночная дежурная бригада упускала что-то из виду – по причине отсутствия времени или просто по лени, – оперировавшему хирургу следовало быть во всеоружии, чтобы не огрести от старших товарищей за то, за что по справедливости должны были огребать другие.

Слава лежал в четырехместной палате на койке возле окна. Бледное его лицо – кожа у рыжих всегда кажется прозрачной – было искривлено страдальческим выражением.

– Какие дела? Как спали? Чего хорошего расскажете? – Док остановился в проходе, облокотившись на изножье кровати, расплывшись в широкой улыбке.

– Да спал, доктор, спасибо. Но…

– Что такое?

– Болит сильно. Весь шов болит.

Вчера после операции Сэмэн, вытерев испарину со лба, похлопал Дока по спине, приобнял:

– Ну ты и молоток, ей-богу! Думал, порвешь флегмонозное исчадье! Вот бы налетели – мама не горюй! Как ты его так ловко достал, а?!

– Как-как?! Да сам чуть не обосрался, когда последние спайки рассекал! Думал – что раньше: спайки разделим или стенка сгнившая поедет.

– Ладно! – хохотнул Семен Израильевич. – Обошлось, шлемазл, ты в дамках. Победителей не судят!

Док присел на кровать, откинул простыню, задрал рубашку. Шов аккуратно заклеен повязкой. Промокания не наблюдается. По дренажам отделяемого тоже практически нет. Чистяк. И правда, обошлось. Везучий же он, этот рыжий. Мог бы налететь по полной.

– Ой, батенька, сплюньте-ка лучше три раза через левое плечо!

– Зачем? – вскинулся Слава.

– Затем, что все у вас прекрасно! Всем бы такой красивый шов и такой сухой дренаж!

Слава помолчал. Потом вздохнул:

– Так все равно болит. При каждом вдохе болит.

– Поболит – перестанет. Садитесь, послушаю вас.

– А можно?

– Что – можно?

– Садиться уже можно?

– Не просто можно – нужно!

В нижних сегментах дыхание с обеих сторон показалось Доку ослабленным.

– А ну, давайте, покашляем!

Ну да, так и есть. Мокрота вязкая. Дренаж легких плохой. Шов болит, дышать он боится. Так и до пневмонии недалеко.

– Ложитесь. Сейчас вернусь.

Док пошел на пост. Ночью дежурила Лидия Игнатьевна, старая проверенная постовая сестра, годившаяся Доку в мамы.

– Лидуля-свет-Игнатьевна, слушай, там у меня вчерашний аппендицит атипичной локализации плюс эмпиема киснет возле окна.

– Это рыжий, что ли, занудный, с веснушками?

– Ну, прям сфотографировала!

– И чего?

– Лечебная физкультура когда сегодня придет?

– Да не знаю я. Их там всего трое на всю больницу. А Мишка-то вчера, похоже, запил опять. Так что две девки остались, обе бестолковые.

Мишка был массажистом, что называется, от бога. Врачи на него молились – поднимал на ноги таких больных, каким без него точно бы ничего не светило. Мишка был массажистом, готовым работать двадцать четыре часа в сутки – в любые сутки, кроме тех, когда был в запое.

– Хреново… – почесал затылок Док. – Посмотри там, мячик после выписки где-нибудь не завалялся?

– Сейчас. – Лидуля пошла в сестринскую. Вышла из сестринской, зашла в процедурную. Из процедурной в хозблок. Из хозблока появилась со сдутым пляжным детским кругом-утенком. – Держи. Последний остался.

– Спасибо, Лидуль! – пропел Док, ухватив игрушку, и потопал обратно в палату.

– Значит, смотрите. – Слава лежал, натянув простыню по подбородок, настороженно глядя на Дока. – Нужно дышать. Сейчас я вас отстучу. Вы откашляетесь. А потом будете надувать этого утенка. Каждые полчаса по пять минут.

После щедрого вибрационного массажа, устроенного Доком, Слава прокашлялся. Из его глаз текли слезы.

– Чего плачем?

– Так больно!

– Не больно – не интересно! Начинаем дуть резинку!

Дул Слава плохо. Док посмотрел на это безобразие с минуту. Остановил жестом. Слава замер. Док наклонился к его мясистому правому уху, заросшему рыжей шерстью, и еле слышным шепотом сказал:

– Мы не для того два часа вчера из кожи лезли в операционной, чтобы вы через три дня умерли от пневмонии, – сделал паузу и закончил, словно костыли в шпалу забил: – Не будешь дышать – умрешь. Не будешь надувать эту хуйню – сдохнешь.

Вечером, перед тем как уйти домой, Док в ординаторской заканчивал заполнять истории, когда из коридора раздался приглушенный хлопок. Потом недолгая пауза – и хохот постовой сестры.

– Чего ржем? – походя спросил сестру Док, направляясь к выходу.

– Да ваш там, рыжий…

– Что рыжий?

– Так игрушку надувал, что она лопнула!

Док тихо улыбнулся.

На шестой день после операции, снимая Славе швы, Док спросил:

– А чего не кряхтим?

– Так ведь не больно, доктор.

– Не больно – не интересно! – отшутился Док.