Пауль фон Бинген говорил с трудом: признание давалось ему нелегко. Николас не мог понять одного: что заставило отца раскрыть тайну именно сейчас. Он попытался проанализировать все, что только что услышал, и просчитать возможные последствия. Самым болезненным ударом оказалось известие, что мать, о которой всегда говорили, что она умерла в родах, на самом деле не умерла. А вот тот факт, что она была не итальянской аристократкой, а девушкой с фермы или городской родственницей крестьянина-арендатора, вовсе не волновал. Скорее всего, жизнь ее продолжалась и по сей день, особенно если учесть, что он родился, когда ей исполнилось всего шестнадцать лет.

– Хочешь сказать, что все это время мама была жива? Но почему ты вдруг решил об этом сообщить?

– Потому что пришла пора. У меня не было иного выбора, кроме как рассказать правду. Жива ли она до сих пор, не знаю, хотя полагаю, что пребывает в добром здравии: пятьдесят девять лет – не так уж много. Ей было приказано никогда нас не беспокоить, и она сдержала обещание, потому что была приличной девушкой. Понятия не имею, куда уехала семья, но думаю, что это можно выяснить. Очень жаль, что пришлось обо всем тебе рассказать; никогда не предполагал, что буду вынужден открыть тайну.

Заметая следы, Пауль фон Бинген даже придумал версию о том, что семья жены обвинила его в смерти дочери и не пожелала видеть ни его самого, ни ребенка. Этим он объяснил отсутствие родственников со стороны матери. Впрочем, Николас никогда не чувствовал себя сиротой. Отсутствие материнской заботы восполнялось любовью и вниманием бабушки и дедушки, а главное, бесконечной преданностью отца, который в сыне души не чаял. Пауль больше не женился, и сейчас Николас спрашивал себя почему: ведь он не оплакивал смерть любимой супруги. Должно быть, первый опыт оказался настолько тяжким и болезненным, что навсегда отбил охоту к прочным отношениям. Впрочем, это не помешало отцу пережить несколько бурных романов, ни один из которых так и не привел к венцу. Он всегда говорил, что его семья – это сын, и больше ему никто не нужен.

– Вспоминаю давние разговоры о том, что в скором времени она снова вышла замуж, – задумчиво проговорил Пауль. – Кажется, об этом знал адвокат моего отца, который оформлял развод. Я порадовался за нее, а рассуждения пропустил мимо ушей. У меня был ты, а все остальные обстоятельства потеряли значение. Если это действительно так, то, несомненно, у нее родились и другие дети: она была здоровой, чувственной девушкой. Но мне вполне хватало тебя. – Отец и сын долго смотрели друг на друга в полном молчании.

Новость поразила Николаса тем сильнее, что он всегда считал отца безупречно честным человеком. И вот внезапно выяснилось, что тот обманывал его с первых дней и всю жизнь. Больно было думать, что где-то есть мать, которая, скорее всего, продала его за круглую сумму. О деньгах отец не упомянул, однако особого труда не составляло догадаться, что согласие на развод и отказ от ребенка были получены не просто так.

– Как ее звали? – наконец спросил Николас внезапно охрипшим голосом и вдруг захотел узнать, как выглядела мать. В доме никогда не было ни одной фотографии, ни одного портрета: отец всегда говорил, что изображения напомнили бы о «трагической утрате». Сын уважал его чувства и соблюдал обет молчания.

– Хедвиг Шмидт. – Николас кивнул: имя прочно отпечаталось в сознании. Отец глубоко вздохнул и продолжил рассказ.

– Говорю тебе все это потому, что два дня назад ко мне приехал человек, которого я не видел много лет. В молодости мы были приятелями, а потом он уехал в Индонезию, и связь прервалась. Сейчас стал генералом вермахта, решил оказать мне услугу и навестить. Не знаю, откуда поступили сведения, но только ему стало известно и о женитьбе, и разводе, и о тебе. Сейчас люди начали говорить лишнее, хотя прежде никогда этого не делали. Дурной берлинский ветер носит сплетни по всей Германии.

Пауль пронзительно взглянул на сына.

– Так вот, Генрих фон Мессинг сказал, что твоя мать – наполовину еврейка. Я об этом, естественно, не подозревал, а даже если бы и знал, то не обратил бы внимания. Брак был неуместен хотя бы из-за обстоятельств ее происхождения: как тебе уже известно, семья состояла в родстве с одним из наших арендаторов. По словам Генриха, мать Хедвиг имела еврейские корни, следовательно, она наполовину еврейка, ты – на четверть, а твои дети – на одну восьмую часть. Мессинг подчеркнул, что в наши дни опасно иметь даже каплю еврейской крови, и такое положение продолжается уже несколько лет, со времени принятия Нюрнбергских законов.

В 1935 году евреи были объявлены отдельной нацией и лишены гражданства. С тех пор было принято еще сто двадцать постановлений, ущемляющих их права. Принадлежность к «неарийской расе», пусть даже минимальная, стала считаться преступлением. Пауль фон Бинген даже представить не мог, что судьба евреев в Германии способна каким-то образом затронуть его семью, и вот внезапно оказалось, что страшная участь непосредственно касается любимого сына и внуков. Жестокий, невыносимо болезненный удар!

В глазах блеснули слезы, однако Пауль не встал с кресла и даже не отвернулся. Он видел, что Николас сражен известием.

– Генрих приехал специально, чтобы предупредить меня о грозящей опасности. Рассказал, что кто-то завел на тебя дело и выяснил всю родословную. Положение катастрофическое и для тебя самого, и для твоих мальчиков: тлеющие угли способны вспыхнуть в любой момент. Тебя и детей могут схватить, лишить всего имущества и выслать в какое-нибудь страшное место. Генрих уверен, что ради безопасности вам необходимо немедленно покинуть Германию. Если же останетесь в стране, то рано или поздно – причем скорее всего рано – досье послужит поводом для отправки в лагерь в качестве «нежелательных лиц». Да, теперь евреи виноваты во всех несчастьях, и даже четверть еврейской крови способна погубить тебя и детей. Всех «нежелательных» сгоняют в Дахау, недалеко от Мюнхена; уберечься от страшной участи не удается никому.

Слезы уже открыто текли по бледным щекам.

– Генрих предупредил, что дальше будет только хуже. Я спросил, нельзя ли замолвить за тебя словечко, нельзя ли получить послабление – ведь ты «нежелательный» лишь на четверть, но он без тени сомнения ответил, что опасность грозит любому, среди чьих предков обнаружится хотя бы один-единственный еврей. – Говоря это, отец кашлянул, пытаясь подавить рыдание, застрявшее в горле, словно кость. А выглядел он так, словно сердце с минуты на минуту разорвется.

– Мой дорогой, тебе и твоим детям придется уехать из Германии. Как можно скорее. Немедленно. Прежде чем с вами случится что-нибудь ужасное. Генрих несколько раз повторил, что нельзя терять время.

В комнате повисло безысходное молчание. Слезы без стеснения капали на стол. Николас сидел неподвижно и смотрел на отца, пытаясь осознать все, что только что услышал.

– Ты действительно считаешь, что мне необходимо бежать? Но это же просто нелепо! Я не еврей. Даже если мать и принадлежала к этому народу, ты истинный немец. И я немец. Даже не подозревал ни о чем подобном. А дети тем более. Их мать – католичка, родственница епископа.