Уже в самом конце войны меня вызвали в бункер Гитлера. Армии союзников приближались к Берлину, и Гитлер чувствовал, что, если русские придут первыми, ему придется обриться наголо, если же первыми окажутся американцы, то достаточно будет просто слегка подровнять волосы. Вокруг все нервничали, переругивались. В самый разгар общей ссоры Борманн вдруг захотел побриться, и я пообещал выкроить для него местечко в моем графике. Фюрер все больше мрачнел, замыкался в себе. По временам он заговаривал о том, чтобы устроить себе пробор от уха до уха, или о том, что, ускорив создание электрической бритвы, он сможет переломить ход войны в пользу Германии. “Мы будем тратить на бритье не больше нескольких секунд, не так ли, Шмид?” — бормотал он. Упоминал он и о других безумных планах, а однажды заявил, что подумывает когда-нибудь не просто постричься, но сделать красивую прическу. Со всегдашним его стремлением к монументальности, Гитлер клялся, что рано или поздно соорудит на своей голове такой “помпадур”, от которого содрогнется мир и для укладки которого потребуется почетный караул”. На прощание мы обменялись рукопожатиями, и я в последний раз подровнял ему волосы. Фюрер дал мне пфеннинг на чай. “С радостью дал бы больше, сказал он, — но после того, как союзники завладели Европой, я несколько стеснен в средствах”.

Побудительным толчком к разработке моей философской системы явилось следующее событие: жена, зазвав меня на кухню, чтобы я попробовал впервые приготовленное ею суфле, случайно уронила чайную ложку последнего мне на ногу, сломав несколько мелких костей стопы. Пришлось собрать консилиум, доктора сделали и затем изучили рентгеновские снимки, после чего велели мне пролежать месяц в постели. В процессе выздоровления я обратился к трудам самых заумных мыслителей западного мира — стопку их книг я давно держал наготове как раз для такого случая. Презрев хронологический порядок, я начал с Кьеркегора и Сартра, а затем переключился на Спинозу, Юма, Кафку и Камю.

Поначалу я опасался, что чтение окажется скучным, но нет. Напротив, меня зачаровала бойкость, с которой эти великие умы расправляются с проблемами морали, искусства, этики, жизни и смерти. Помню мою реакцию на типичное по своей прозрачности замечание Кьеркегора: “Отношение, которое соотносит себя со своим собственным “я” (то есть с собой), образовываться должно либо собою самим, либо другим отношением”. Эта концепция едва не довела меня до слез. Господи, подумал я, какой же он умный! (Сам-то я из тех людей, которые, когда их просят описать “Мой день в зоопарке”, с превеликим скрипом сооружают от силы два осмысленных предложения.) Правда, я ничего в приведенном замечании не понял, ну да и бог с ним, лишь бы Кьеркегору было хорошо. Внезапно обретя уверенность, что метафизика — это именно то, для чего я создан, я взялся за перо и принялся набрасывать первое из моих собственных рассуждений. Работа шла ходко, и всего за два вечера — с перерывами на сон и попытки загнать два стальных шарика в глаза жестяного медведя — я завершил философский труд, который, надеюсь, останется никем не замеченным до дня моей смерти или до 3000 года (в зависимости от того, что наступит раньше) и который, как я скромно верую, заслужит мне почетное место в ряду авторитетнейших мыслителей, известных истории человечества. Ниже приводится несколько небольших примеров того, что образует интеллектуальное сокровище, которое я оставляю последующим поколениям — или уборщице, если она появится первой.

I. Критика чистого ужаса

Первый вопрос, которым нам следует задаться, приступая к формулированию любой философской системы, таков: что мы, собственно, знаем? То есть в каком именно нашем знании мы уверены или уверены, что мы знаем, что знали его, если оно вообще является познаваемым. Или, быть может, мы просто забыли то, что знали, и теперь стесняемся в этом признаться? Декарт намекнул на эту проблему, когда написал: “Мой разум никогда не знал моего тела, хотя с ногами моими у него сложились довольно теплые отношения”. Кстати, под “познаваемым” я не подразумеваю ни того, что может быть познано посредством чувственной перцепции, ни того, что может быть усвоено разумом, но по преимуществу то, о чем можно сказать, что оно Должно Быть Познанным, или обладать Знаемостью, либо Познаемостью, — или по меньшей мере то, о чем можно поболтать с друзьями.

Ну в самом деле, “знаем” ли мы Вселенную? Бог ты мой, да нам далеко не всегда удается выбраться даже из китайского квартала. Суть, однако же, в следующем: существует ли что-либо вне данной точки пространства? И зачем? И чего оно так шумит? И наконец, невозможно сомневаться в том, что одной из характеристик “реальности” является полное отсутствие сущности. Это не означает, что сущности в ней нет совсем, просто сейчас она отсутствует. (Реальность, о которой я здесь говорю, это та же самая, которую описывал Гоббс, только моя немного поменьше.) Вследствие этого, смысл картезианского изречения “Я мыслю, следовательно, существую” может быть гораздо яснее передан словами: “Глянь-ка, а вон и Эдна с саксофоном идет!” Но в таком случае, чтобы познать субстанцию или идею, мы должны в ней усомниться, и таким образом, подвергая ее сомнению, воспринять качества, которыми она обладает в конечном своем состоянии, каковое и есть подлинная “вещь в себе”, или “вещь вне себя”, или еще что-нибудь, или просто пустое место. Уяснив это, мы можем на время оставить гносеологию в покое.

II. Эсхатологическая диалектика как средство избавления от опоясывающего лишая

Мы можем сказать, что вселенная образуется субстанцией, которую мы называем “атомами”, или еще “монадами”. Демокрит называл ее атомами. Лейбниц монадами. По счастью, эти двое никогда не встречались, иначе они затеяли бы на редкость скучную дискуссию. Эти “частицы” были приведены в движение некой причиной или основополагающим принципом, а может быть, на них просто что-то упало. Главное, теперь уже ничего не поделаешь, хотя, впрочем, можно попробовать съесть столько сырой рыбы, сколько вместит душа. Все это, разумеется, не объясняет бессмертия последней. Оно также ничего не говорит нам о загробном существовании или о том, почему моему дяде Сендеру все время казалось, будто его преследуют албанцы. Причинное соотношение между первоначальным принципом (т. е. Богом или же сильным ветром) и любой телеологической концепцией бытия (Бытие) является, согласно Паскалю, “столь смехотворным, что это даже не смешно” (Смешно). Шопенгауэр называл его “волей”, однако лечащий врач Шопенгауэра утверждал, что речь тут может идти всего-навсего о сенной лихорадке. В последние свои годы Шопенгауэр очень злобствовал по этому поводу, хотя, скорее всего, причина тут была в его все усиливавшихся подозрениях насчет того, что он никакой не Моцарт.

III. Космос по пяти долларов в день

Что же, в таком случае, представляет собой “красота”? Слияние гармонии с точностью или слияние гармонии с чем-то иным, что лишь созвучно слову “точность”? Возможно, гармонию следовало бы сливать с “сочностью”, а все наши неприятности проистекают как раз из того, что мы этого не делаем? Истина, разумеется, и есть красота — или “необходимость”. То есть все, что хорошо или обладает качеством “хорошести”, в конечном счете приводит нас к истине. А если какая-то вещь нас туда не приводит, то можете смело побиться об заклад, что вещь эта лишена красоты, пусть даже она остается водонепроницаемой. Мне все-таки кажется, что я был прав изначально и что все следует сливать с сочностью. Ну ладно.