Дольникер и его секретарь были жутко вымотаны борьбой с трактирщиком. Элипаз Германович никак не мог взять в толк, почему именно у него просят две комнаты и что делают здесь городские господа. Лишь после часа уговоров и угроз он согласился предоставить им одну комнату на втором этаже, рядом со своей спальней. Однако Дольникер намекнул энергичным движением руки, что из понятных соображений не может жить в одной комнате еще с кем-то. Поэтому Зеев устроился в большом доме сапожника, как раз напротив трактира, ибо сапожник тоже мог предоставить для ночлега лишь одно место…

Комната Дольникера была обставлена с первобытной простотой: два шатких шкафа, две железные койки и единственный кухонный табурет. Малка, жена трактирщика, вынула вещи постояльца из чемодана и положила их в шкаф при слабом мерцании нефтяной плошки. Сам государственный деятель молча стоял на узком балкончике и глядел из-под темных очков на большой ухоженный сад, расстилавшийся внизу. Близнецы потянулись за ним на балкон, тоже долго стояли молча, затем один из них не выдержал и дернул гостя за край пальто:

— Дядя, ты слепой?

— Нет.

На этом разговор завершился.

* * *

Гости сидели за столами в странной тишине. Они были поглощены едой и питьем как люди труда, понимающие важность питания, и, кроме скрипа ножей, в зале не было слышно никакого шума. Раздавалось лишь скрипучее монотонное чавканье Дольникера, который хватал и жрал телятину с огурцами и редькой. Порой секретарь поглядывал вокруг с тревогой, смешанной с отчаянием. В высоких кругах было известно, что Дольникер ест, издавая шум испорченной водяной мельницы, и с этим ничего нельзя поделать. На дипломатических приемах и на пышных пирах секретарь еще мог как-то решать этот вопрос: когда Дольникер ел или ковырял в зубах, оркестр по указанию секретаря играл веселые мелодии. Но теперь Зееву оставалось возлагать надежды лишь на терпение окружающих. Они, однако, никак не реагировали на звуки перемалывания пищи, издаваемые политиком, и вообще на его присутствие.

Сам высокий гость тоже это заметил.

— Я знал с самого начала, что мне не удастся сохранить инкогнито, — прошептал он Зееву в процессе пережевывания, — они меня раскусили.

— Откуда вы знаете, Дольникер?

— У меня глаза есть. Они меня ценят до такой степени, что просто не осмеливаются на меня глянуть. Это — высшая степень уважения, можно даже сказать, несколько болезненная, обожание. Поверь мне, друг, этот досадный культ не соответствует моему духу, я люблю, чтобы люди в моем присутствии вели себя свободно, как с равным. Я полагаю, что внесу свой вклад в облегчение создавшейся атмосферы, если скажу этим людям несколько слов…

Вилка выпала из рук Зеева.

— Нет! — закричал он в панике. — Не надо ничего говорить, Дольникер!

— Но почему?

Политик встал. Он уже четыре дня не произносил ни одной речи, и предоставившаяся возможность как бы возвращала ему всем известную энергию. Глаза Дольникера метали молнии. Он поднял свой стакан и сказал сильным голосом:

— Жители деревни Эйн Камоним! Дамы и господа, пожилые и молодежь, старожилы и новые репатрианты! Позвольте начать с выражения глубокого удовлетворения, вызванного вашим эмоциональным приемом. Мне дорога честь, которую вы мне оказали, хотя я к этому вовсе не стремился. Я приехал сюда отдыхать, а не праздновать. Я призываю вас обращаться со мной без всяких правил церемониала, и не нужно сбрасывать с плеч груз повседневных забот текущего момента…

Тут-то оно и случилось.

Сапожник, давний вдовец с буйной шевелюрой и широкой челюстью, нарушил общую тишину и прикрикнул мощным голосом на выступающего:

— Тихо, люди едят!

В сердце престарелого политика проснулся дремлющий «лев Кнессета»:

— Да, мой друг! Тишина, душевное спокойствие — и хлеб на столе! На этих основаниях зиждется мир рабочего человека…

Тут уже все начали рассерженно орать:

— Эй ты, заткнись! Кто это? Кто его пустил?

Зеев вытащил пораженного шефа на воздух.

— К сожалению, Дольникер, — сказал он, задыхаясь, — хотите вы того или нет, в этой деревне вы останетесь инкогнито.

Тяжелые дни настали для наших отдыхающих.

Со времени происшествия за «общим столом» оборвались все связи между политиком и его секретарем и населением деревни. Гости вынуждены были проводить свое свободное время, как правило, в одиночестве или друг с другом. Никогда ранее им не приходилось сталкиваться в отпуске с таким бездельем.

— Дружок, — взорвался однажды Дольникер во время прогулки туда-сюда по деревне, — это вообще не деревня, это заплесневелая дыра! Жители не только отстали на сотни лет в смысле цивилизации, но и ужасающе неразвиты в интеллектуальном плане!

Секретарь перекатывал носком обуви попадавшиеся по дороге камешки.

— Я к тебе обращаюсь, Зеев! Почему ты такой невнимательный?

— Я всю ночь не сомкнул глаз, Дольникер. Собаки лаяли, цикады свиристели, да и петухи здесь, как видно, начинают кричать в полночь.

— Это еще что по сравнению с тем, что мне пришлось испытать, дружок! В моей комнате полно мышей, а коты орут хором на крыше. Когда я в конце концов уснул с помощью двух таблеток снотворного, то проснулся от того, что кто-то меня схватил и тормошит, ибо я, по его утверждению, громко храплю. И только тут выяснилось, что кто-то еще живет со мной в комнате и спит на соседней кровати. Это, да будет вам известно, деревенский пастух, тупой родственник хозяина дома. Вы слышали когда-нибудь, товарищи, о таком вопиющем отсутствии такта?

— Послушайте, Дольникер, я предлагал в свое время поехать в Швейцарию на пару месяцев, но вам захотелось именно сюда…

— Кому захотелось? — вскипел Дольникер. — Мне?

— Да, вам, Дольникер!

— Ну и что? — прокричал Дольникер, и его лицо покраснело. — У меня нет права немножко отдохнуть?

— Тоже мне отдых! Представьте себе, Дольникер, что было бы, если бы у вас, не приведи Господь, начали болеть зубы в этом забытом Богом месте…

Они не прошли и десяти шагов, как Дольникер почувствовал нарастающую боль в одном из коренных зубов справа, и его раздражение по отношению к секретарю сразу сильно увеличилось. Он давно бы бросил надоевшего молодого человека, если бы в этой деревне нашлась хоть одна живая душа, достойная и готовая с ним поговорить. Сидеть в комнате политику не хотелось, так как большеголовые близнецы непрерывно действовали ему на нервы. Отношение Дольникера к детям было установлено раз и навсегда. У его жены детей быть не могло, и политик в свое время принял это к сведению с чувством облегчения, ибо всегда полагал, что дети могут стать камнем преткновения на его пути. Однако близнецы проявляли к нему неисчерпаемый интерес и не сводили с него круглых глаз.