– Хэйзел! Хэйзел, стой!

Собака мотала тело мальчика из стороны в сторону и отказывалась мне подчиниться.

– Хэйз! Стоп!

Зверь словно не слышал меня. Я попыталась оттащить ее в сторону, но куда мне. Каждая лапа была толще моей руки.

Выход был только один… Я упала сверху на тело Вильяма и крепко обхватила его руками. Подмяла под себя его руки, чтобы Хэйзел больше не смогла терзать их. Обняла голову и прижалась лицом к его лицу, чтобы собака не могла притронуться к нему. Хэйз переключилась на ногу Вильяма, но я отпихнула ее морду своей ногой.

– Фу, Хэйз! Фу! – заорала я так громко, что сорвала связки. Я еще никогда в жизни так не кричала. – Уходи!

Вильям застонал. Кажется, потерял сознание от боли. Его лицо было все в крови, на щеке – рваная рана. Он поднял руку, слабо оттолкнул меня – и я вскрикнула, когда увидела два болтающихся пальца. Я зарыдала и стала звать на помощь.

– Мама! Папа! Сейдж! Потерпи, сейчас кто-нибудь придет! Мне жаль, мне так жаль, ты прав… Я чудовище…

Я чудовище, а мое имя переводится как «страдания»! Вот что оно означает! «Долорес» – это страдания и боль!

Кровь Вильяма пропитала мою одежду. Мои руки, мое лицо – все было в его крови. Я знала, что дорого заплачу за то, что прикоснулась к нему. Прикосновение к другим людям оставляет на мне ожоги, а чужая кровь просто разъедает кожу, как кислота. Но разве у меня был выбор? Разве я могла остаться в стороне и позволить ему умереть?

Первым появился наш сосед, мистер Робин, – одинокий седовласый старик, который увидел все через забор. В его руках был шланг, и ему удалось отогнать Хэйзел, поливая ее водой. Потом он стащил меня с тела Вильяма, и на его крики прибежали родители… Не очень помню, что было потом. Кажется, с меня сорвали одежду и поливали из шланга, чтобы смыть чужую кровь. Вода была ледяной, но жгла, как пламя…

А потом были звуки сирен – громкие, страшные…

А после – темнота.

* * *

В шесть лет я была просто диковатой.

В восемь впадала в истерику, когда видела чужих детей в своем доме.

А в десять лет натравила собаку на другого ребенка. Ожогов на мне тогда оказалось не слишком много – одежда защитила. Я провела всего неделю в больнице и еще несколько в реабилитационном центре. И все это время постоянно думала о Вильяме: о разодранной щеке и двух поврежденных пальцах на руке. Думала о том, как страшно и больно ему было. О том, как, наверное, плакала его мама, которая привезла к нам в гости чистого, красивого, здорового мальчика, а увезла…

Калеку?

Нет, нет, я даже мысленно не хотела произносить это слово. Оно звучало слишком страшно, слишком больно и было таким колючим, что застревало в горле, если я пробовала его произнести. Вильям не будет калекой, ведь я не могла напортачить так сильно!

Мои родители после этого случая зареклись приглашать в дом других людей. Слухи разлетелись жуткие: девчонка Макбрайдов – исчадие ада, а может, и вовсе не в себе. А еще у них есть собака, у которой явные проблемы с психикой. А мать и отец куда смотрели? Ну и семейка!

Сейдж пару раз приходил из школы с синяками – затевал драки в ответ на оскорбления. Я воображала, как он кричит: «Она не сумасшедшая! И собака тоже! Она просто защищала ее!» – и тут же набрасывается с кулаками на обидчика…

Бедный Сейдж, бедная моя семья, бедная Хэйзел.

Скоро к нам явились люди из службы по контролю за домашними животными. Вошли в дом, начали с родителями разговор, хотели забрать мою акиту, но я бы скорее позволила себя четвертовать, чем отдала бы ее. Я не знала, что делают такие люди с собаками и куда увозят их в своем фургоне, но что-то подсказывало мне, что собаки больше никогда не возвращаются домой.

Я выбежала из дома и помчалась к дереву у дальней ограды сада, под которым Хейзел любила вздремнуть после обеда. Вцепилась руками в ее ошейник и потащила за собой в дыру в заборе, через которую иногда убегала на улицу, а оттуда – в городской парк. Собака беспрекословно послушалась меня, словно тоже почуяла неладное. Помню, как мы бежали с ней к зарослям дикой ежевики, в которой вили гнезда черные дрозды. Помню, как приказала ей лезть под густые ветви, а сама поползла следом, всхлипывая от боли: острые шипы расцарапали мне руки и шею. Хэйзел принялась лизать мое распухшее от слез лицо. Я обняла ее руками, и там мы пролежали целую вечность, пока кто-то не поднял ветви и не обнаружил нас.

Это был мой отец, и впервые в жизни я испугалась его. Была готова драться с ним, как Хэйзел дралась за меня. Потому что он был на чужой стороне – на стороне взрослых, а не на моей с Хэйзел. Я видела строгость в его глазах, холод, гнев.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз, пока я лежала среди колючих ветвей, вцепившись обеими руками в Хейзел и стойко превозмогая боль, вся в кровоточащих ссадинах и грязи. И, должно быть, он увидел что-то, чего раньше никогда не замечал. Что-то, что кольнуло его в самое сердце.

И заставило перейти на мою сторону.

– Лежи, пока я не вернусь, – сказал он, погладил меня по плечу и ушел. Колючки впивались в лопатки, но мысль о том, что у меня появился сообщник, придала сил. Вскоре отец вернулся в сопровождении нашего соседа и сказал, что Хэйзел должна немедленно уехать с мистером Робином в Донегал[3] к моей бабушке. И больше никаких вариантов нет. И если я хочу спасти ее, то должна согласиться.

– Я согласна, – закивала я, вылезая из-под кустов и громко всхлипывая. Папа склонился к аките, но так и не смог вытащить ее из-под ветвей, пока я не позвала и не сказала:

– Выходи, Хэйзел. Все в порядке. Тебя не тронут.

Я обняла собаку, сжала так, что она захрипела. Потом мистер Робин прицепил поводок к ошейнику и повел ее к машине, припаркованной у выхода из парка. А мы с папой остались у ежевичного куста, глядя им вслед. Он осторожно обнял меня и вытащил из плеча ежевичный шип. Я даже не заплакала: внутри все болело сильней.

Отец знал, что собака просто защищала меня. Я все ему рассказала. Воспитанности и вежливости у меня, может, и не много было, но зато смелости признать свою вину – достаточно. Я рассказала ему, как дразнила Вильяма и бросала в него палки, как он кинулся на меня, как мне захотелось проучить его…

Я умолчала только об одном: как я легла на Вильяма и закрыла его своим телом. Боялась, что мне все равно не поверят и сочтут, что я все выдумываю, лишь бы выкрутиться.

Мистер Робин сказал родителям, что пока Хэйзел грызла мальчика за руку, я сидела на нем верхом и била кулаками. На самом деле я била собаку. Старик не рассмотрел, что происходило на самом деле, а я не стала выгораживать себя. Пусть думают, что хотят. Все равно ничего не вернуть и не исправить.

Мы просидели в парке до темноты. Отец долго говорил со мной, объяснял, как ужасно я поступила и какие последствия могут быть у этого поступка. Раны затягиваются, шрамы бледнеют, тело выздоравливает, а душа – нет. Может так статься, что тот мальчик больше никогда не оправится от страха перед животными и перестанет верить другим людям.