Мойра перестала сдерживать слезы и зарылась лицом в складках его рубашки. Ее рыдания заглушили крики Севера, что пронзили ночь.

***

Сон настиг Мойру под утро. После нескольких часов лихорадочного забытья девушка очнулась, чувствуя себя еще более изможденной, чем накануне. От огарка вчерашней свечи оставались только горькие воспоминания, и ей пришлось потратить втрое больше обычного времени для того, чтобы одеться в практически кромешной темноте, разбавляемой лишь узкой полоской света между дверью и полом.

Бард уже был на ногах. Неведомо кем поданный завтрак прошел в угрюмом молчании, после чего каждый из менестрелей удалился в свою комнату.

Ближе к полудню они снова собрались в гостиной, но разговор не зашел дальше общих замечаний. Каждый из них понимал бесполезность дальнейших репетиций: Бард просто начнет играть, решили они, а потом – будь что будет. Или они поймают удачное настроение, или…

Мойра предпочитала не думать об альтернативах.

Часы пробили семь, когда Распорядитель явился за ними. Как и сутками ранее в репетиционной, как и в таверне в день подписания контракта, Мойра осознала, что, как бы сосредоточенно она ни вглядывалась в лицо их надзирателя, она не могла разобрать его черт. В нем было что-то ястребиное, что-то неуловимо скользкое и затененное. Где бы он ни находился, свет всегда как будто бы избегал его сухощавую фигурку, оставляя в подсознании только темный фрак и жидкие, приглаженные волосы. Мойра не узнала бы его, повстречайся они где-то за пределами замка.

– Прошу вас, господа музыканты, – церемонно провозгласил Распорядитель. – Проследуйте за мной.

Не задавая вопросов, они повиновались – Бард с лютней наперевес и Мойра, облаченная в ненавистное красное платье, следом за ним. Они спустились по тесной, удушающей лесенке. Бард неожиданно поскользнулся на одной из нижних ступенек, и Мойра, помогая ему удержать равновесие, непроизвольно посмотрела вниз. Она тут же пожалела об этом.

На холодном камне чернела густая, маслянистая жидкость. Она сбегала вниз в направлении их движения, кое-где оставляя резкие, продолговатые мазки на стене.

Бард осторожно заслонил ладонью свечу Мойры. Он поставил свой подсвечник на сухой участок ступеньки и деликатно, почти нежно дотронулся до ее подбородка.

– Мойра, – прошептал он, и шаги Распорядителя замолчали. Он достиг выхода в коридор и теперь ждал музыкантов.

– Мойра, – повторил Бард, тихонько разворачивая ее лицо к своему. Девушка дрожала, не сводя глаз с того места, где теперь уже в темноте начиналось зловещее багровое пятно. – Мойра, не смотри туда.

– Бард, я не могу, – что-то сдавило ей грудь, дышать было очень тяжело. – Они убьют нас, Бард. Мы здесь одни, ничто не спасет нас. Мы похоронены, они похоронили нас заживо. Прости меня, – абсурдно добавила она.

– Все почти закончилось, – прошептал он в ответ. – Думай только о музыке. Следуй за моей лютней.

– Остались только мы, Бард, – вздохнула Мойра.

– Да, – кивнул он. – Так давай сыграем для них нашу лучшую балладу.

Рука об руку, они завершили спуск и вынырнули в коридор вслед за Распорядителем. Света их свечей еле хватало для того, чтобы различать его исчезающий силуэт, по мере того как он ускользал от них в бесконечных тенях петляющих переходов и закоулков. По-прежнему им не встретилась ни единая живая душа, по-прежнему ни одно окно не явило им призраков свободного мира.

Очередной неприметный поворот привел их к паре высоких резных дверей. Распорядитель жестом указал им остановиться, после чего сам развернулся к ним лицом и развел руки в театральном жесте.

– Господа музыканты, – объявил он, – вам оказана честь быть допущенными к его сиятельству Герцогу. Согласно условиям ваших контрактов, вы исполните для Герцога и его дочери музыкальное произведение с целью утешить их мысли и растрогать их души. Прошу вас проследовать навстречу вашей судьбе.

С этими словами он с неожиданной ловкостью толкнул одну из створок и скользнул внутрь тускло освещенной залы.

Переглянувшись, менестрели шагнули следом.

Их встретила серая комната. Среди наслоений паутины на голых стенах кое-где проглядывали остатки гобеленов, на полу догнивал некогда богатый ковер. Из полуразрушенного купола над их головами падали последние лучи света заходящего солнца, создавая меланхоличную сцену для вялого танца пылинок.

В центре этого небольшого зала стояли четыре табурета. Два центральных были свободны, у левого лежала груда обломков, которая совсем недавно была скрипкой, а у правого стоял клавесин. На другом конце комнаты восседали виновники торжества.

– Не смотри! – резко шикнул на Мойру Бард, но было уже поздно.

Глаза певицы расширились от ужаса, когда ее взгляду явилась аудитория их предстоящего концерта.

Герцог и его дочь сидели прямо напротив музыкантов. Отец был облачен в длиннополые одежды неясного выцветшего оттенка. Мертвенно-серая кожа свисала на его худощавых щеках и словно стекала из-под его широко раскрытых невидящих глаз. Некогда белое платье с вуалью покрывало тощую фигурку его дочери. Подол платья, порванный и неоднократно зашитый чей-то небрежной рукой, корсет и вуаль – каждая из деталей наряда герцогини была замарана чем-то вязким и багровым.

Гротескно застывшие, они смотрели в пыльную пелену перед собой.

Мойра ухватилась за руку Барда, чтобы не упасть. Ее чувства, как будто только сейчас очнувшись от первого оцепенения, неожиданно дрогнули под атакой зловония и удушающей тишины этого проклятого места.

Шаг за шагом, рука об руку, они преодолели несколько футов, отделявших их от инструментов. Бард направил партнершу к одному из центральных табуретов, но та покачала головой. Мойра деликатно освободилась от его поддержи и села за клавесин. Стараясь не обращать внимание на красные пятна на пожелтевших клавишах, она осторожно попробовала извлечь пару звуков. Ее пальцы мгновенно вспомнили давно подзабытое чувство, и Мойра благодарно прикрыла глаза. Сейчас это решение казалось единственно правильным.

Брад щурился, наблюдая за ее перемещениями. Когда Мойра окончательно устроилась за своим инструментом, он лишь отрывисто кивнул и занял свободное сиденье через одно место от Мойры.

В мире не оставалось ни единого звука, кроме шума их дыхания.

– Есть только мы, – прошептал Бард и взял свой первый аккорд.

Мойра зажмурилась еще крепче, вдохнула.

Бард начал играть.

Она поддержала его практически без задержки, сплетая его мелодию со своей, заполняя пустоты в его импровизации и подхватывая его неоконченные фразы так, как умела только она.

Мойра думала о свободе. Мойра думала о жизни, и об Эдвине с Севером, об осколках разбитой и окровавленной скрипки, что осталась лежать у подножия левого табурета. Была ли их музыка грустной? Была ли она достаточно скорбной, трогательной?

Минуты длились вечность, секунды плелись со скоростью пустынного каравана.

Когда они поймут, что