Наконец бабушка поднимает глаза от посуды и открывает рот. И говорит голосом, сухим, как диабетический крекер.

— Они не знают, смогут ли спасти ее, но она жива. Пока. Что-то прояснится сегодня вечером… Не будь здесь твоего отчима-придурка — ничего бы не случилось. Наверное, это он заставил ее наглотаться лекарств. Я его уничтожу. Точно тебе говорю. Он убийца! Чертов хрен собачий! Чертов хрен!

— Да нет, ба… постой. Он не виноват. Ты же знаешь, твоя дочь…

— Вот оно что! Ты похожа на своего отчима. Все время берешь его сторону. Ты такая же… Конечно, тебе-то будет лучше, если мама умрет. Но вот что я тебе скажу… Если она умрет, мне, возможно, придется отдать тебя в приемную семью, а я ведь тебе рассказывала, какие ужасы там случаются. И прекрати задавать мне вопросы, ешь свои хлопья — они полезные.

Я ухожу в свой угол с миской клеклой еды — бабушка небось уже полчаса как залила мюсли молоком. Похоже на светло-коричневое пюре, из которого пытаются вырваться черненькие кусочки. Моя еда — такая же унылая, как я сама. Я держу мисочку в ладонях — это меня отвлекает. Я не собираюсь собачиться с бабушкой сегодня утром. Ни утром, ни вообще никогда. Я от этого устала. Устала смотреть, как она раздражается, потому что, когда она нервничает, мне достается по полной программе. Тогда она говорит мне, что я злая, что я только и делаю, что причиняю боль другим, что я маленькая распутница и однажды она таки сдаст меня в приют. Но мне плевать. Плевать на все те глупости, которые она болтает весь год. Как же, в приют! Да она уже тысячу лет мне это обещает. Будешь плохо себя вести — сдам. Не прекратишь врать — сдам. Не доешь все, что в тарелке, — сдам. Будешь ковырять в носу — сдам! Тронешь пакет с соком — сдам! Сдам! Сдам! Еще как сдам! Отправлю на другую планету. На самую далекую — на Плутон! Ну посмотрим, что у нее получится. Да она просто хочет, чтобы я боялась — как она. Мечтает, чтобы я дергалась все время, как старуха, портила себе кровь, гнилую кровь.

Селина заходит за мной, чтобы идти в школу — как каждое утро. Селина — мой верный друг, вечный, как «Мюсли Бран». Маяк спокойствия в океане хаоса. Светит ли солнце, идет ли дождь — Селина всегда в боевой готовности. Сегодня она тише воды, ниже травы. Не потому, что моя мама покончила с собой. Нет, этого она еще не знает. Просто вчера мы с ней подрались — как раз перед «Занудами». Да уж, вчера был тот еще денек. Великий день, грустный, как гроб. День — чемпион по несчастьям! Селина не хотела играть со мной в бинго, и я влепила ей оплеуху. Она ушла, рыдая взахлеб. И вот утром она снова тут как тут. У нее совсем нет самолюбия, у моей подруги Селины. Собачья преданность у нее в крови.

— Прости меня, за вчерашнее, — говорит она. — Мы ведь подруги… Ладно?

Я ее побила — а извиняется она! Чертова Селина!

— Ладно, Селина, только в следующий раз слушайся меня. Говорю — будем играть в бинго, значит, будем играть!

Я все время воспитываю ее, учу уму-разуму. Моему уму. Моему разуму. Бедняжка. Мне ее жалко. Я нужна ей — как консервный нож для банки горошка. Я защищаю Селину в школе. Она вечно вляпывается, потому что медленно соображает. Мне-то хорошо, я чувствую, что нужна кому-то. Сегодня утром я особенно рада ее видеть. Мне не терпелось рассказать кому-нибудь, что моя мама покончила с собой, такое событие придает мне вес, добавляет авторитета, делает центром всеобщего внимания.

Сообщая новость Селине, я напускаю на себя трагический вид. Мне кажется, что я — героиня фильма. Когда случается что-то подобное, я как будто раздваиваюсь: часть моего «я» притворяется, играет, другая — прячется, дрожа от страха.

— Селина, моя мама вчера приняла все свои таблетки — хотела убить себя.

— Она умерла?

— Пока нет. Вечером что-нибудь прояснится.

— Господи! Что же ты теперь будешь делать?

— Ну-у… Не знаю… Может, бабушка отдаст меня на усыновление.

— Ой, бедная ты моя!

— А ты знаешь, что со мной может случиться в приемной семье?

— Нет. А что?

— Бабушка говорит, если попадется хорошая семья, все может получиться. У меня будет много красивых платьев. В школу меня станут возить на машине, и мне купят всех Барби на свете. А вот если я нарвусь на мерзавцев, которые берут детей только из-за денег, они будут кормить меня черствым хлебом. И мне придется донашивать старое дырявое белье других ребят и мыться холодной водой без мыла. А может, отец семейства захочет со мной поразвлечься.

— Поразвлечься?

— Ну, ты же знаешь… начнет показывать мне свою штуку… член.

— А-а-а… Член!

— Он велит мне брать его в рот — это в мой-то маленький ротик! А он, мерзкая скотина, будет проталкивать его все глубже мне в глотку, и я задохнусь. Я не смогу высвободиться — он зажмет мне голову огромными мерзкими ручищами с грязными ногтями. А в комнате будет темно, и он не заметит, что я посинела и умираю.

— Нет! Это ужасно! Я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. Сделай же что-нибудь…

— Конечно, сделаю — укушу его за толстый член.

— Да! Да! До крови! До крови!

— Я вообще откушу его толстую сардельку — под корень. И знаешь, что я еще сделаю?

— Нет!

— Схрумкаю его пиписку у него на глазах. ХРУМ! ХРУМ! ХРУМ! Пережую в фарш. И никакие врачи и высокие технологии не помогут. Не пришьют на место.

— Так ему и надо, грязному псу подзаборному!

— А потом я убегу и буду жить в лесу. Построю себе шалаш из веток. Только ты будешь знать, где я. Сможешь приносить гамбургеры и домашние задания.

— Уроки?

— Ну да! Мне ведь придется учиться самостоятельно. Я не смогу ходить в школу. Из-за легавых — они будут искать меня за убийство приемного отца. А я не хочу в тюрьму. Бабушка говорит, там такое творится — хуже, чем в приемных семьях! Охранники вдвадцатером набрасываются на маленьких девочек, чтобы посмотреть, выдержат ли они испытание.

— Какое испытание?

— На прочность. Суют девочкам внутрь все, что под руку попадется: карандаши, пивные бутылки, дубинки. В общем — все. Если выдерживаешь, проходишь испытание — тебя оставляют в покое и ты становишься собственностью некоторых из них, и так — до конца срока. Но уж если не выдерживаешь — живот у тебя взрывается и все барахло вываливается через пупок.

— Перестань. Ужас какой! Прекрати немедленно! Ты — моя единственная подруга. Не хочу, чтобы с тобой случилась беда. Только не это. В крайнем случае ты останешься со мной, у меня. Я спрячу тебя в моей комнате, и мы будем спать в одной постели — всегда.

Ну вот, Селина плачет. Она беспокоится за меня — как я сама за себя. Это здорово. Мне не так одиноко в том дерьме, куда я вляпалась. Я руководствуюсь принципом, который исповедует моя бабушка: разделенное страдание — полстрадания. Так вот, я поступаю, как бабуля. Я сильная. Я не плачу. И не плакала. И не буду плакать. Оставлю это на потом. Заплачу, лежа на постели в жалком гостиничном номере, трахаясь с маленьким жирным толстяком. А пока я не плачу — как бабушка, и посуду могу перемыть, как она — на манер психованной идиотки. Я способна мыть посуду так, чтобы все жилы, все артерии взорвались, чтобы кровь залила желтые стены кухни, брызнула в глаза двум моим маменькам.