Однако, несмотря на эти заверения, мама прекрасно понимала, что, будучи сестрой эмигрантов, она рискует навлечь на нас очень крупные неприятности, от которых ее не спасло бы и положение супруги защитника отечества. Поэтому она решила немедленно уехать. Она объяснила мне, что принятие такого решения было вызвано еще и глубоким убеждением, что революционная буря не может длиться больше нескольких месяцев. Между прочим, тогда так думали очень многие.

У моей бабушки было семь сыновей, и, согласно обычаям семьи де Вердаль, они все были военными и кавалерами ордена Святого Людовика. Один из них, бывший командир батальона в пехотном полку Пентьевра, выходя в отставку, женился на богатой вдове советника парламента Ренна. Мать решила отправиться к ней, но в это время мое тело внезапно покрылось очень болезненными фурункулами. Отправляться в путь с восьмилетним ребенком в таком состоянии было невозможно! Мать не знала, что делать… Из этого затруднения ей помогла выйти очень уважаемая дама мадемуазель Монгальви, которая была ей беззаветно предана и память о которой мне очень дорога. В Тюренне у мадемуазель Монгальви был небольшой пансион, и она предложила матери взять меня к себе на несколько месяцев ее отсутствия. Мать посоветовалась с отцом, и, после того как он дал на это согласие, я был отправлен в этот девичий пансион. Как, скажете вы, мальчик среди девочек? Да, представьте себе. Но не забывайте, что я был ребенком очень ласковым, спокойным, послушным и мне было всего восемь лет.

Воспитанницами пансиона мадемуазель Монгальви еще со времен, когда там училась моя мать, были молодые особы от 16 до 20 лет. Самым младшим было примерно 14 лет, и они были уже достаточно рассудительны, чтобы дать свое согласие на мое присутствие среди них.

Как только я появился в пансионате, все женское общество выбежало навстречу мне и приветствовало меня такими восторженными, радостными криками и лаской, что я тут же понял, что не напрасно сюда приехал. К тому же я думал, что мое пребывание здесь будет недолгим, и даже внутренне сожалел, что проведу так мало времени среди Этих добрых, юных барышень, которые давали мне все, что могло мне доставить удовольствие, и даже спорили между собой, кому меня вести за руку.

В это время моя мать отправилась к моему дяде. События разворачивались с невероятной быстротой. Террор затопил кровью всю Францию. Гражданская война началась в Вандее и Бретани. Любые поездки по стране стали совершенно невозможны. Таким образом, моя мама, которая должна была пробыть в Ренне всего два или три месяца, осталась там на долгие годы. Отец по-прежнему сражался в Пиренеях, в Испании, где благодаря своим способностям и своей отваге он был произведен в дивизионные генералы. Таким образом, приехав в пансион на несколько месяцев, я остался там на четыре года, которые стали для меня годами радости и счастья, время от времени омрачаемыми только воспоминаниями о моих родителях. Но воспитательницы и воспитанницы пансиона Монгальви своим вниманием ко мне прогоняли каждый раз грустные мысли, которые меня время от времени охватывали.

Когда много позднее я прочел историю Вер-Вера, жившего среди монахинь-визитандинок[9] в Невере, я воскликнул: «Но ведь именно так я жил в пансионате в Тюренне!» Как и его, воспитательницы и воспитанницы меня баловали превыше всех возможностей, которые можно себе вообразить. Мне стоило только пожелать, чтобы получить желаемое. Мое здоровье поправилось и стало отличным. У меня был свежий цвет лица, вызывающий желание меня поцеловать. В часы отдыха, которые мы проводили на обширных лужайках среди великолепного сада, виноградников и рощиц, юные девушки надевали на меня корону, покрывали меня гирляндами цветов, затем сажали на небольшие носилки, обсыпанные розами, и по очереди несли их, распевая песни. Иногда я играл с ними в догонялки, и у меня всегда было преимущество захватить кого-нибудь, но не быть пойманным самому. Они мне читали различные истории, пели песни, и каждая из них стремилась выдумать что-то новое.

Помню, как, узнав о страшной казни Людовика XVI, мадемуазель Монгальви попросила всех встать на колени и читать молитвы за упокой души несчастного короля. Недомыслие или несдержанность в словах любого из нас могли навлечь большие неприятности на мадемуазель Монгальви, и все воспитанницы это уже хорошо понимали. Я же сам почувствовал, что не надо об этом говорить. Все, что было вне нашего дома, не должно было касаться нас.

Мой отец принимает командование войсками в Тулузе. — Он призывает меня к себе. — Встреча с конвоем аристократов. — Моя жизнь в Тулузе. — Меня отправляют в Соррез

В этом милом приюте я оставался до ноября 1793 года. Мне было одиннадцать с половиной лет, когда отец получил командование учебным лагерем, образованным в Тулузе. Он воспользовался несколькими днями отпуска, чтобы повидаться со мной и уладить все дела, которыми он не занимался уже многие годы. Он остановился в Тюренне у одного из своих друзей и тут же отправился в пансион. На нем была офицерская форма, на боку висела огромная сабля, волосы коротко подстрижены и не напудрены. Лицо украшали большие усы, и все это очень отличалось от того костюма, в котором я привык его видеть, когда мы спокойно жили в нашем замке Ла Ривьер.

Я уже сказал, что, несмотря на свою мужественную фигуру и строгий вид, отец был очень добрым человеком, особенно по отношению к детям, которых он страстно любил. Как только он меня увидел, он шумно выразил свою радость и не переставал меня ласкать. Он провел несколько дней в Тюренне, горячо поблагодарив милых дам Монгальви за почти материнскую заботу обо мне. Расспрашивая меня о моей жизни, он быстро увидел, что я хорошо знал молитвы, литании, религиозные песнопения, но прочие мои знания ограничивались самыми общими представлениями об истории, географии и орфографии. К тому же он понимал, что мне шел уже двенадцатый год и было абсолютно невозможно оставлять меня и далее в пансионе юных девиц. К тому же настало время дать мне более мужское и значительно более глубокое образование. Он решил, что заберет меня в Тулузу, куда он уже вызвал Адольфа по его выходе из Эффиа для того, чтобы отправить нас обоих в военный коллеж в Соррезе — единственное большое учебное заведение, которое почти не затронули революционные преобразования.

Уезжая, я расцеловал всех моих юных подруг, и мы направились в город Крессансак, где нас встретил капитал Го, адъютант моего отца. Пока смазывали экипаж, старый слуга отца Спир, хорошо знавший его привычку ехать и днем и ночью, занимался закупкой запасов провианта и укладывал пакеты. В этот момент я стал свидетелем нового для меня зрелища: большая колонна, состоящая из жандармов, национальных гвардейцев и волонтеров, вошла в Крессансак под звуки музыки. Я никогда не видел ничего подобного, и мне это зрелище показалось великолепным. Но я не мог понять и объяснить себе, почему в середине колонны солдат ехали примерно двадцать подвод с пожилыми мужчинами, дамами и детьми и у всех у них был очень грустный вид. Эта процессия привела моего отца в негодование. Он отошел от окна и, широко шагая по комнате, в присутствии своего адъютанта, в котором он был абсолютно уверен, не переставал восклицать: «Эти жалкие члены Конвента испоганили революцию, которая могла быть так прекрасна! Вот еще одни невиновные, которых отправляют в тюрьму только потому, что они благородного происхождения или у них родственники-эмигранты. Это ужасно!» Я понял все, что говорил отец по этому поводу, и также испытывал ненависть к этой партии террористов, которые испортили революцию 1789 года.