Дон Ферлюс с честью использовал то, что досталось ему по воле обстоятельств. Среди учащихся находилось около сотни креолов с Сан-Доминго, Гваделупы, Мартиники и из других колоний, которые из-за войны на море, а главное, из-за восстания негров были лишены возможности переписываться со своими родными. Дон Ферлюс оставил у себя все их семьи. По мере того как эти дети достигали взрослого возраста, он использовал их как помощников учителей, потом устраивал на различные административные должности. Позднее, когда политический горизонт просветлел, сначала Директория, а потом император помогали дону Ферлюсу в его добром деле. Гуманность и честность этого уважаемого человека способствовали распространению хорошей репутации его заведения и помогали его дальнейшему процветанию.

После смерти дона Ферлюса школа перешла в руки его брата Раймона Ферлюса, человека малоспособного, бывшего женатого ораторианца[15], неважного поэта, известного в основном длительной литературной войной, которую он вел против г-на Баура-Лормьяна.

Престиж коллежа начал падать, когда в 1814 году Реставрация отдала его в руки иезуитов. Они тут же попытались отыграться на бенедиктинцах, разрушив здание, которое те подняли из руин. Университет, руководимый аббатом Фрейсинусом, принял сторону иезуитов. В то время г-н Раймон Ферлюс уступил место, которое он занимал в этом учебном заведении, своему зятю г-ну Бернару, бывшему артиллерийскому офицеру и моему соученику. Новый директор оставался далек от насущных проблем этой школы. К тому же во Франции появилась масса новых коллежей, которые сразу же стали ее конкурентами. Соррез постепенно терял свою прежнюю высокую репутацию и, в конечном счете, стал одним из самых обыкновенных учебных заведений.

Теперь я вернусь к тому времени, когда меня отдали туда на учение. Я уже говорил о том, как дон Ферлюс спас коллеж от разорения и как затем, поддерживаемый заботой этого человека, он стал крупным учебным заведением, которое Революция оставила в покое. Монахи надели светские одежды, и обращение гражданин заменило прежнее дон.

Помимо этих нововведений, по существу в коллеже ничего не изменилось. Он продолжал мирно существовать в одном из тихих уголков Франции, в то время как вся страна стала ареной самых жестоких раздоров. Я сказал, что в основном ничего не изменилось, потому что занятия продолжали следовать обычным ничем не нарушаемым порядком. Однако было невозможно, чтобы бури и смуты, бушевавшие за стенами коллежа, совсем не ощущались бы внутри его. Я даже должен добавить, что дон Ферлюс, будучи человеком очень гибким, даже делал вид, что одобряет многое из того, чему он не мог помешать. Таким образом, стены коллежа были покрыты республиканскими лозунгами. Было запрещено обращение господин. Ученики, отправляясь в столовую или на прогулку, пели «Марсельезу» и другие республиканские гимны. Так как они постоянно слышали о подвигах наших армий, то некоторые из учеников старших классов записались в добровольцы, а другие мечтали об этом. К тому же вся эта молодежь воспитывалась в военной среде, поскольку и до Революции Соррез был военным коллежем, где изучались военное дело, верховая езда, фортификация и многое другое. Со временем вся эта молодежь прониклась военным духом, приобрела соответствующие привычки. Добавьте к этому, что костюм того времени придавал странный вид всем, кто его носил. Действительно, ученики носили грубые ботинки, которые они чистили раз в десять дней, серые грубошерстные носки, широкие штаны и пиджаки коричневого цвета, без жилетов, расстегнутые рубашки, покрытые чернильными пятнами, со следами красного карандаша. Галстуков не было, никаких головных уборов, волосы зачесаны назад в виде хвоста или распущены. А руки! Руки настоящих угольщиков.

А теперь представьте меня, начищенного, одетого в костюм из тонкого сукна, наконец, просто элегантного, оказавшегося среди толпы семисот мальчишек, похожих на чертей, которые кричали: «А вот и новенькие!» Они с шумом оставили свои игры, сгрудившись вокруг нас, будто на их обозрение вывели каких-то удивительных животных.

Отец нас поцеловал и уехал… Мое отчаяние было беспредельным! И вот в первый раз за всю мою жизнь я остался один, поскольку брат оказался размещен в спальнях «большого двора», а я «маленького». Стояла середина зимы, было очень холодно, а, согласно регламенту заведения, у учеников никогда не разводили огня.

Впрочем, ученики Соррезского коллежа хорошо питались, особенно если учесть, что это было время, когда голод охватил всю Францию. Администрация дона Ферлюса делала все, чтобы в доме царило изобилие. Обед состоял из всего, что только могли пожелать ученики, но ужин мне показался очень бедным, а вид подаваемых блюд вызывал отвращение. Хотя, даже если бы в тот момент мне предложили самые изысканные вещи, я бы отказался и от них, так тяжело у меня было на сердце.

Ужин заканчивался, как и начинался, — патриотическим пением. Все опускаются на колени при первом куплете «Марсельезы», начинающемся словами: «Священная любовь к родине». Затем все отправляются под бой барабана в дортуары. Ученикам старших классов «большого двора» каждому полагалась отдельная комната, в которой их запирали с вечера. Ученики «малого двора» (младших классов) спали по четверо в комнате, в каждом углу стояло по кровати. Меня поселили вместе с Гюро Роместаном и Лагардом, они были моими соседями по столу, такими же новенькими, как и я. Мне с ними было хорошо. Они мне показались хорошими ребятами. Таковыми они и были.

Но я пришел в ужас, увидев, сколь узка моя кровать и сколь тонок матрас. И что мне более всего не понравилось, так это то, что кровать была железной, а я никогда в жизни не видел ничего подобного. Тем не менее все было очень чистым.

Несмотря на все мои огорчения, я быстро и глубоко заснул, настолько я устал от тех моральных потрясений, которые мне пришлось испытать за этот судьбоносный день.

На следующее утро, очень рано, дежурный барабан оповестил о подъеме. Он производил страшный шум во всех дортуарах. Это мне показалось чрезвычайно диким. Но что же должно было произойти со мной, когда я увидел, что, пока я спал, у меня забрали мою красивую одежду, тонкие чулки, изящные ботинки и заменили все это грубой одеждой, тяжелыми ботинками… Я разрыдался от бешенства.

После рассказа о первых впечатлениях, испытанных мною при поступлении в коллеж, я избавлю вас от описания моих мучений в течение следующих шести месяцев. Меня слишком баловали милые дамы Монгальви, и я просто не мог не страдать морально и физически в новом моем положении. Я стал очень печальным. Если бы я не был таким крепким физически, я наверняка заболел бы. Это был самый тяжкий период моей жизни, но постепенно работа и привычка помогли мне преодолеть все. Я любил занятия по французской литературе, географии, а более всего по истории, и я неплохо преуспевал в этих науках. Я был средним учеником по математике, латыни, верховой езде, на занятиях с оружием, но я превосходно научился владеть ружьем, и мне очень нравились учения батальона, сформированного из учеников, которым командовал старый отставной капитан.