А Андрей проснулся ближе к полудню, за многие сотни километров от той станции, где сошла рыжеволосая девушка. В купе сидели новые попутчики. Они помалкивали, боязливо посматривали на его разинутый, оглушительно храпящий рот, на раскинувшееся во всю длину полки огромное плотное белое тело в полуспущенных плавках. Он вдруг зашевелился, кашлянул и сразу сел.

– А Саша где? – спросил он слабым голосом и сам удивился его слабости. Чертовски разламывалась голова. Так как на него смотрели с недоумением, он пояснил морщась:

– Ну, девушка, которая ехала со мной.

– Не было никакой девушки, – сказали ему, с пониманием усмехнулись и отвернулись.

Он тоже начинал кое-что понимать. Попросил пассажиров встать, поднял полку над багажным ящиком. «Ага. Та-ак». Сел и минуту соображал. Потом быстро, насколько позволяло его состояние, ушел в туалет, проверил плавки, хотя без того было ясно: нечего там проверять. «Гадина, гадина», – повторял он и всхлипывал, плакал в тамбуре. Попадись ему сейчас эта рыжая тварь, шлюшка, клофелинщица вокзальная – убил бы не раздумывая.

Вернулся в купе, сел и сидел так, подперев голову, час, второй.

Позже Андрей спросил проводницу о девушке. «Это красивенькая такая, рыженькая?» – простодушно спросила та. Он вспомнил, что так и не успел не только переспать с ней, но хотя бы обнять, хотя бы поцеловать в резко очерченные, надменные губки – и застонал от двойного чувства обиды.

Самому себе не хотелось признаться, что несмотря на всю отвратительность происшедшего, девушка с рыжими волосами была желанна, как никакая другая до нее, продолжала нравиться ему, нравиться, черт побери! Сначала бы взял, ах, как бы он взял ее! А потом бы придуш… Отдубасил, чтоб мало не показалось.

«Я ж не трехглазая, верно? – ворчливо оправдывалась проводница. – Работаю без сменщицы, за всем не уследишь».

Нет, она не заметила, на какой станции сошла девушка с чемоданом. Только утром обнаружила дверь запасного тамбура открытой. Она очень рада была, что Андрей категорически отказался сообщать в линейную милицию. Не хватало еще, чтобы менты, с трудом сохраняя серьезные мины, подбрасывали ему игривые вопросики.

С грехом пополам наскреб двести рублей, продав кому-то из соседнего купе кожаный пиджак, вчера закинутый им, на его счастье, далеко на верхнюю багажную полку. Проводница дала телогрейку, прожженную, с торчащей из дыр рыжей ватой – похоже, с плеча какого-то зэка.

На следующей станции Андрей сошел, сел в первый поезд, следующий на восток, и поехал обратно – на безмерную радость женщине, которая так любовно и умело зашивала ему деньги в трусы.

На этот раз старуха в лыжных куртке и штанах выгнала-таки Майку. И она слонялась до темноты вблизи старого дома. Когда заморосил дождь с крупой, укрылась у поленницы. Вечером он явился не один, а с рыжеволосой девушкой. Она пробыла у него до утра, и до утра Майка дрожала у поленницы.

Парня она увидела под вечер следующего дня. Тот быстро шагал к гаражам, натягивая на ходу перчатки. Майка в десятке метров бежала за ним, пока он случайно не оглянулся. Ее вид ужаснул даже его. Ее почерневшие щеки втянуло от голода; она дрожала и подобострастно заглядывала в его глаза.

Он страшно выругался. Грубо крикнул, встряхивая ее:

– Ты сумасшедшая, что ли? А ну отваливай живо. Не нужна ты мне, не нуж-на!

Развернул ее, с силой пнул и заторопился дальше. Майка пробежала немного, как собачонок, потом развернулась и побрела в никуда. Никуда вновь оказалось поленницей, за которой, уткнувшись в рукав, она зарыдала.

На этот раз парень появился в пять часов утра. Подморозило, застывшая земля звонко постукивала под его каблуками, похрустывал ледок в лужицах. Он выиграл, у него было на редкость замечательное настроение. Он шел быстро, насвистывая, предвкушая, как сейчас разденется в тепле, разбавит горячий чай коньяком…

Скрюченная фигурка лежала ничком у поленницы, он внес ее в комнату на руках. Когда Майка очнулась и повела взглядом, увидела, что находится на знакомом диване. Под ее головой лежит его свернутое пальто, а рядом стоит стакан с дымящимся чаем и кусок хлеба, а сам он ходит по комнате взад и вперед и торопливо курит. Майка слабо улыбнулась. Она была счастлива. Обеими руками схватила стакан и жадно выпила чай, съела хлеб.

– Может, придушить ее? – спросил она сам себя. – Сколько тебе лет, эй?

– Пятнадцать.

– Ты вправду чокнутая или притворяешься?

Майка блаженно улыбалась, глядя на него. Она находилась рядом с ним, он не гнал ее – что еще?… Утром парень ушел, запер ее на ключ, пригрозив на прощание:

– Попробуй только шарить в столе. Руки отрублю.

К его приходу Майка выскоблила замызганную плитку, подмела пол, выгребла из углов заплесневелые окурки. В котле нашла немного несвежей воды, вымыла посуду, полы и даже прокипятила его пятнистые простыни. Вечером он принес пакет кофейных зерен, кое-какие продукты, и Майка зажарила мясо, сварила кофе.

У парня до того в голове не было заиметь прислужку по дому и в постели. Хотя почему бы такую маленькую жену-рабу не подержать возле себя, пока не надоест? Красота, богатство, ум – не подходящие для жены черты. Жене подходили качества, которыми обладала полусирота Майка. Она его устраивала в постели, была предана, ничего не смыслила в его делах и не осмеливалась пикнуть слово против. Таких маленьких гражданских жен он мог бы содержать десяток.

Парень съездил в общежитие за Майкиной сумкой, забрал из училища ее документы. Прикупил кое-какое барахло, приодел, чтобы она не выглядела полунищенкой – все-таки к этому теперь обязывало ее теперешнее положение жены, пусть и временной. К нему ведь заходили друзья и не могли не видеть ее.

В седьмом классе Саша оставила дома записку: «В моей смерти прошу никого не винить» – и уехала кататься на электричках. Ее сняли за две тысячи километров и со страшным скандалом водворили к обезумевшей матери. Поставили на учет в детской комнате милиции, расспросили учителей («Девочка способная, развита, начитана, даже слишком, фантазия брызжет через край»), обследовали у психиатра («Нормальней не бывает!»)

Но дело было сделано: она, что называется, хлебнула хмельного воздуха свободы. Продолжать после этого жить «как все»? Еще чего!

У Саши появился идеал: тощая водянистая красавица из американского боевика, любовница главаря банды. Она держит сигарету в худых, унизанных спадающими кольцами с бриллиантами пальцах с острыми длинными ногтями. В ушах качаются, поблескивают бриллианты величиной с яйцо. Прищуренные льдистые глаза загадочно и жутко мерцают сквозь синий табачный дым. Глядя на нее, трепещут матерые бандиты…

Саше же с негодованием приходилось убеждаться, что в этой жизни, в этом городишке ее окружают сплошь дремучие мещане, совки: работа, дом, пеленки, огород… Господи, как она все это не переваривала!