Я вышел из самолета, арендовал машину и вместе со своим продюсером отправился за 400 миль на восток. Дорога заняла 7 часов, и все это время я ерзал на сиденье и строил планы. Где-то там происходила самая большая история моей жизни, а я застрял здесь, в Огайо, на машине среднего класса, беспомощно слушая по радио, как разворачиваются события. Я представлял себе суматоху в студии АВС – марширующие полки в нашем подразделении, хаос на поле боя – и не мог поверить, что пропускаю это. Я знал, что Питер сейчас перешел в режим «объяснить и успокоить», и мне было физически больно оттого, что я не среди своей команды. Мой продюсер, милая, оживленная женщина, все время пыталась заговорить, но я либо игнорировал ее, либо бросал на нее суровый взгляд и сильнее жал на газ. Я понял, что репортажи «в конце книги» больше меня не устраивают. Если у этой национальной трагедии есть какое-то продолжение, некоторое время мне не придется заниматься церковными группами в Форд-Вейне.

Тем вечером я делал репортаж из Пенсильвании, а затем проехал остаток пути до Нью-Йорка и поселился в отеле Трибека Гранд в двух шагах от места, где стояли Башни. Полиция перекрыла большую часть Нижнего Манхэттэна, поэтому для работы над репортажем нужно было быть недалеко от от эпицентра. Небольшой отель с крохотными номерами, украшенная кованым железом шахта лифта, огромный холл. Обычно здесь было тесно от светских особ, потягивающих бессовестно дорогие коктейли. Сейчас же было пугающе пусто. Неудачно гламурное место для того, чтобы делать репортажи о самой кровавой террористической атаке на американской земле.

Я оказался прав насчет Питера. Его круглосуточная работа в студии в эти ужасные дни получила всеобщее признание. Под его контролем я сделал несколько сюжетов. Я рассказывал о толпах скорбящих, которые приходили на развалины небоскребов, и о все возрастающих нападениях на невинных мусульман, которые происходили по всей стране.

Через несколько недель водоворот страстей вокруг трагедии начал стихать. В один из дней в моем кабинете раздался звонок. На определителе номера высветилось «Бюро международных новостей». Голос на другом конце провода сказал: «Нам нужно, чтобы Вы поехали в Пакистан». Мозг мгновенно выбросил порцию дофамина. Повесив трубку, я долго ходил туда-сюда по комнате, сжимая и разжимая кулаки.

Именно с этих дурацких телодвижений начались самые опасные и самые созидательные годы моей жизни. Пошатываясь, я головой вперед вошел в дверь, за которой меня ждало приключение длиной в несколько лет. Я видел такие места и такие вещи, которые не мог себе даже представить, будучи 22-летним косматым репортером в Бангоре. Я плавал в море адреналина и как одурманенный вел репортажи. Я не представлял, какие психологические последствия могут быть у всего этого.

* * *

До поездки в Пакистан в октябре 2001 я никогда не был в странах третьего мира, если не считать путешествия в Тихуану в 1980-х в подростковой туристической группе. Поэтому, когда на следующий день после звонка я садился в самолет до Исламабада, я совершенно не знал, чего ожидать. Место, в котором я оказался, мои английские друзья назвали бы «сценой из Звездных Войн». На выдаче багажа толпились пассажиры с сонными глазами, скучающие полицейские и какие-то подозрительные неопрятные люди в коричневых комбинезонах, помогающие с чемоданами. Я был среди них единственным европейцем. Местный водитель встретил меня на выходе с табличкой с моим именем. Воздух на улице был затуманенный и теплый, слегка пахло жжеными шинами. По шоссе ехали целые косяки огромных ярко украшенных грузовиков. Их водители постоянно гудели дребезжащими клаксонами. Позже я узнал, что люди в таких странах используют клаксон не для того, чтобы кто-то убрался с дороги, а для того, чтоб дать другим понять о своем присутствии. Я никогда еще не чувствовал себя так далеко от дома.

Но потом мы поехали в отель. К моему удивлению, это оказался «Мариотт», неожиданно гораздо более просторный и элегантный, чем его американская версия. Я был заранее настроен на грязную лачугу. Бросив в номере свои чемоданы, я пошел в президентский люкс, в котором работала команда АВС. Многих из этих людей и видел впервые. В основном они были из нашего лондонского бюро – лихие ветераны из мест вроде Боснии и Руанды. В стране, охваченной войной и нищетой, официанты в униформе два раза в день приносили нам печенье на тарелочках и орешки. У моих коллег, кажется, это не вызывало никакого смятения. Мой компаньон Боб Вудраф беззаботно вошел и сразу заказал омлет.

События развивались очень быстро. Всего через несколько дней мне сказали, что нас приглашает Талибан, в то время все еще правящий Афганистаном. Они хотели, чтобы мы посетили их базу в Кандагаре. Это была своего рода аккредитация. В первую секунду это звучало как полное безумие – ехать в тыл врага и быть там гостем – такое предложение, конечно, вызвало среди нас споры. Мы долго это обсуждали. Все мнения были высказаны, но для себя я сразу понял, что ни в коем случае не готов пропустить такое.

Я пытался позвонить маме, чтоб сказать, куда я поеду, до того, как она увидит это по телевизору. Мне не удалось дозвониться до больницы, в которой она работала. Поэтому пришлось звонить папе, хотя это был менее удачный вариант – он гораздо более эмоционален. Я рассказал ему наш план, и он заплакал. В трубке было слышно только, как он пытается отдышаться, и в этот момент мой слепой восторг сменился сожалением. До этого я думал только о том, что эта поездка даст мне, и ни разу – о том, каким мучением она обернется для родителей. Папа восстановился довольно быстро и сказал: «У тебя мать-еврейка. Просто это не мать».

На следующий день мы с небольшой группой репортеров сели в автобус и поехали навстречу неизвестности. После долгой мучительной поездки по проселочной дороге, пересекающей южный Афганистан, мы глубокой ночью выгрузились возле заброшенных зданий на окраине Кандагара. Из-за авиационной кампании весь город был погружен в темноту. Мы быстро поднялись на крышу одного из домов, установили спутниковый сигнал и записали репортаж. Питер Дженнингс из-за своего стола в Нью-Йорке задал мне несколько вопросов о путешествии. Несмотря на то, что ему нужно было готовить выпуск, после разговора со мной он позвонил моим родителям и сказал им, что со мной все хорошо.

Следующие несколько дней были какими-то нереальными, сумасшедшими, головокружительными. Нас возили по городу в сопровождении вооруженных до зубов мужчин. По большей части нам показывали вещи, которые должны были произвести впечатление – например разбомбленные строения, в которых якобы мирные люди были убиты американской авиацией. Но что по-настоящему произвело на меня впечатление, так это поведение военных Талибана за кадром. Командующие занимались обязательной пропагандистской рекламой, но рядовые солдаты были, как ни странно, общительными и дружелюбными. Они были почти детьми. Нас научили ругаться матом на местном языке (оказалось, что «осел» на пушту – очень сильное оскорбление). В какой-то момент один из них прошептал мне: «Возьмите меня в Америку».

Я упомянул детали такого рода в своем репортаже и получил восторженные письма из главного офиса. Это опьяняюще подействовало на молодого репортера, работающего в полевых условиях. Питер в эфире называл меня «наш человек в Афганистане». Моя команда состояла из пары британцев, и они очень долго подкалывали меня по этому поводу, говоря, что после возвращения домой я буду «непереносимым зазнайкой». Они изображали, как я сижу с друзьями в баре в Нью-Йорке и поминутно говорю: «Да, да, да – ой, а я не рассказывал, как был в Афганистане?»