Эта поездка была для меня первым опытом того, что я назвал журналистским героином: ненормальный кайф от того, что ты находишься там, где не нужно, и не только выберешься оттуда, но еще и покажешь это по телевизору. Я мгновенно подсел.

Но когда я вернулся в Нью-Йорк, мне не пришлось долго красоваться. Я получил публичное опровержение в «Нью-Йорк Таймс». Критик Карин Джеймс назвала мой репортаж «белым и пушистым» и сравнила его с публикациями BBC. Это было сравнение было не в мою пользу. Я не согласился с ее оценкой, но все равно в студии я сразу же из героя превратился в паршивую овцу.

Спустя несколько недель Бюро международных новостей решило дать мне второй шанс, послав меня на Тора-Бора[6], где в тот момент отсиживался Усама бен Ладен, которого атаковали афганские военные, нанятые американцами. По дороге в аэропорт я получил звонок от Питера. Он сказал, что раз уж в первый раз я не справился на сто процентов, сейчас мне очень нужно проявить себя. Большую часть перелета я провел в позе зародыша.

В Тора-Бора нас ждала как раз грязная лачуга. Мы платили владельцу опиумной фермы за ночлег в ветхом бараке посреди заледеневшего макового поля. За дверью был привязан огромный вонючий бык, и каждый день, когда мы приходили на ужин, во дворе становилось одной курицей меньше. Это и был ужин.

Выполнив это задание, я оправдал ожидания. Ну, или, по крайней мере, не так сильно, как в прошлый раз, провалил. Частично это произошло благодаря эпизоду, попавшему в кадр. Мы снимали «стенд-ап» – так называется часть репортажа, в которой корреспондент говорит прямо в камеру. Я забрался на склон горы и прямо посреди своей пламенной речи услышал свист над головой. Я никогда не слышал выстрелов на небольшом расстоянии, поэтому только через пару секунд понял, что происходит и лег на землю. В этом не было ничего ни белого, ни пушистого. Мои начальники с радостью это проглотили.

Однако в этом моменте было две неловкие детали. Во-первых, при изучении записи было обнаружено, что ни один из афганцев на заднем плане не пригнулся и даже не насторожился. Во-вторых, моей первой мыслью, когда пуля пролетала рядом, было: «Надеюсь, это будет заснято».

Это было что-то новенькое. В других обстоятельствах, не на работе, я бы точно намочил штаны. Мне в жизни не приходилось проявлять мужество. Ни службы в армии, никаких контактных видов спорта. Самое опасное, что мне доводилось переживать, была история, когда машина сбила меня в Манхэттэне, потому что я переходил дорогу, не посмотрев. Дело в том, что когда ты делаешь новости, ты чувствуешь себя в безопасности. Это как если бы была какая-то защита между тобой и окружающим миром. Даже если этот мир несравнимо опаснее, чем тот, что окружает тебя, когда ты гуляешь и слушаешь плеер. В ситуации настоящей смертельной опасности мои защитные рефлексы заглушило желание быть участником происходящего.

Тора-Бора с военной точки зрения была провалом – бен Ладен, скорее всего, козьими тропами сбежал в Пакистан. Но для меня это стало своего рода воскресением. Вернув себе авторитет в глазах начальства, я в течение следующих трех лет мотался между Нью-Йорком и местами вроде Израиля, Сектора Газа и Ирака. Я превратился в какую-то чуть менее эксцентричную версию Леонарда Зелига[7], каким-то образом превращаясь в декорацию для самых важных событий, происходящих в мире.

Раз уж об этом зашла речь, я привык к шокирующим вещам. В Израиле возле отеля на берегу после атаки камикадзе я видел, как порыв бриза поднял край простыни, под которой виднелся ряд ног. В Ираке вместе с группой моряков я наблюдал раздувшийся труп на обочине. Пулевые ранения на лице мужчины оказались следами сверла. На Западном Берегу я стоял рядом с мужчиной, который наблюдал, как погрузчик на парковке возле больницы сваливает тела в импровизированную братскую могилу. Он издал долгий высокий стон, когда увидел там своего сына.

Любопытно, что, наблюдая этот парад ужасов, я не был потрясен. Напротив, я думал, что эти сцены можно было бы сделать «изюминками» в репортажах. Я говорил себе, что это необходимая для работы психологическая дистанция. Я убеждал себя, что это, похоже на то, как герои сериала «МЭШ»[8]обмениваются шутками за операционным столом.

Дома люди спрашивали меня, что этот опыт меняет во мне. Ответ всегда один: «Ничего». Здесь работает старая истина «Куда бы ты ни шел, ты уже там». Я оставался собой, просто в театре истории у меня был билет в первый ряд. Мои родители не скрывали, что переживают по поводу того, что вещи, которые я вижу, могут меня травмировать. Но я не чувствовал себя травмированным. Мне нравилось быть военным корреспондентом. Пожалуй, даже слишком нравилось. Телохранители, бронированные машины, отношение как к главе государства. Я чувствовал себя очень крутым. Мне нравилось, как выглядит бронежилет на экране. На войне правила можно обходить. Ты не обращаешь внимания на светофоры, ограничения скорости и светские приличия. Это было головокружительное, ненормальное ощущение, чем-то похожее на прогулку по мегаполису во время метели или аварии электросетей. Или на пивную вечеринку, пока родителей нет дома. И, конечно, нельзя забывать про романтику опасности и чувство геополитического братства. Крепкие связи между людьми образуются очень быстро. Кто-нибудь точно так же, как и ты, хорошо понимает, что вы находитесь в центре чего-то большого, важного и опасного и весь остальной мир смотрит на это. Мы часто повторяли ужасно исковерканную фразу Уинстона Черчилля: «Ничто в жизни так не воодушевляет, как то, что в тебя стреляли и промахнулись».

Это все мне нравилось и казалось настолько важным, что я вступал во все более знаменитые распри внутри АВС только для того, чтобы быть в игре. Со стороны кажется, что журналисты проводят почти все время, сражаясь с конкурентами. В действительности мы тратим много энергии на борьбу со своими собственными коллегами. Чтобы вернуть свое положение на первой полосе, я бился с другими корреспондентами – например с Дэвидом Райтом, молодым репортером, недавно пришедшим из студии местных новостей. Он был молодым и агрессивным, и я очень боялся, что он лучше меня.

Я уже не мог позволить старшим корреспондентам сражаться за лучшие сюжеты, я стал гораздо более напорист. Конкуренция превратилась в откровенное плетение интриг. В ход пошли звонки и письма руководству, которое распределяло задания. Репортерам, включая меня, свойственно закатывать истерики просто для усиления эффекта. Конечно, эта кутерьма свидетельствовала о том, что компания у нас здоровая и активная. Но для меня это означало еще и сильный стресс. Я посвятил кучу времени сравнению себя с остальными. Например, когда Дэвид на ура работал в Афганистане, а я застрял в Нью-Йорке, я просто слонялся по офису и пытался заставить себя хотя бы включить новости.