И прямо перед ним раскинулось море цветущего душистого горошка, акры цветущего горошка, заботливо выращенного из семян, розовое безбрежное море.

Ведьмы обычно принимают имя места, потому что место дает им силу. Необязательно, чтобы место было красивым, или обитаемым, или даже просто зеленым. Песок и соль — тоже недурно. Сосна, коринка и ежевика — еще лучше. В конце концов из горечи рождается выносливость. Семя, возросшее на трудной почве, будет намного сильнее. Поражение — молоко, которое должны пить все ведьмы; это урок, который они обязаны усвоить, и это диета, на которой им приходится сидеть постоянно.

Руфь Деклан жила на высоком крутом берегу. Само место называлось Холмом черного дрозда, и поэтому ее звали Руфь с Холма черного дрозда. Это имя шло ей, потому что волосы у нее были черные и поступь такая легкая, что она могла скользнуть мимо человека, а тот и не видел ее, просто ощущал слабое дуновение ветерка, аромат, напоминающий о фруктовых садах, и слабый запах парного молока.

Руфь держала коров. Их было всего полдюжины, но молока они давали столько, что и от двадцати коров не получить. Она выводила своих коров на прогулку по разъезженной в песке Кингс-хайвей, как любимых собачек, и вела их вниз к бухте, а там они паслись на болотной траве. Руфь с Холма черного дрозда называла коров своими детками и прижимала их к груди. Она трепала их по головам и давала сахар с ладони. И может быть, поэтому их молоко было таким сладким. Поговаривали, что по ночам она пела для своих коров, и поэтому всякий, кто покупал у нее молоко, уж наверняка был околдован.

Не то чтобы люди всерьез верили в такие сказки. Но все равно, когда Руфь приходила в город, старые женщины завязывали в узелки тесемки на рукавах — от сглаза. Руфь таких людей избегала; ей было все равно, что они думают. Она бы с огромным удовольствием оставалась у себя на холме и никогда бы не спускалась вниз. Но случились два события. Сначала оспа унесла ее отца и мать, несмотря на весь сассафрасовый чай, которым Руфь поила их, несмотря на всю любовь, с какой она ухаживала за ними. А потом пришел пожар, спаливший и дом, и землю.

В ночь пожара Руфь с Холма черного дрозда стояла в траве и пронзительно кричала. Ее было слышно аж в Истхэме и далеко в море. Она смотрела, как горели яблони и персиковые деревья. Она смотрела, как трава становилась красной, словно кровь. Она рисковала своей жизнью, спасая коров. Она вбежала в уже дымящийся хлев, и коровы в панике собрались вокруг нее, мыча и истекая молоком. Как будто мало было того, что она потеряла и мать и отца, теперь она потеряла Холм черного дрозда, с ним и себя.

Пламя бушевало два дня, пока не пошел сильный дождь. Люди в городе рассказывали, что Руфь убила жабу и прибила ее гвоздями к орешнику. Она ведь знала, что от этого пойдет дождь, но было уже слишком поздно. Холм сгорел дотла. Теперь это действительно был холм черного дрозда, черный, как ночь, черный, как взгляд Руфи, черный, как ожидавшее ее будущее.

Руфь сидела на склоне холма, пока волосы у нее не свалялись, пока кожа не стала того же серого цвета, что и небо над головой. Она могла бы вечно сидеть там, но спустя какое-то время коровы начали плакать. Они ослабели от голода, и они все еще были ее детками, и поэтому Руфь пошла с ними в город.

Однажды люди выглянули в свои окошки, и им показалось, что черный дрозд слетел вниз, а за черной птицей тянется стадо худющих дойных коров, осмоленных пламенем пожара.

Руфь с Холма черного дрозда разбила лагерь прямо на берегу. Там она и спала в любую погоду без крыши над головой. Ела она только то, что находила на отмели, — съедобных улиток и моллюсков. Наверное, она пила парное нежирное молоко, что давали ее коровы, хотя оно все еще отдавало золой. Возможно, она заколдовала сама себя, чтобы защититься от еще большей боли. Вероятно, именно поэтому она могла спать и в жару, и под дождем. А еще утверждали, что она может пить соленую воду.

Можно было бы предположить, что шесть коров сбегут куда-нибудь на ферму, где есть поле с зеленой травкой. Но они оставались там, где и были, — на берегу, рядом с Руфью. Люди в городе уверяли, что слышно, как они плачут по ночам. И вскоре все стало плохо: напуганная рыба ушла из бухты, моллюски исчезли, а устрицы зарылись так глубоко, что их было не найти.

Был май, пора года, когда мужчины уходят в море. Возможно, решение было бы совсем иным, если бы они уже вернулись домой с Грейт-Бэнкс и Мидл-Бэнкс, где высматривали треску и скумбрию. Возможно, Руфь прогнали бы из города. Но уж как вышло, так вышло, Сьюзан Кросби и Эстер Вест придумали другой план.

Они приносили ей тарелки с овсяными лепешками и чайники с чаем, медленно, но верно располагая Руфь к себе. Они не торопились, как если бы приручали лисицу или голубку, любое создание, которое легко можно напугать. Они сидели на бревне, выброшенном на берег приливом, и говорили Руфи, что этот мир создан из горя, но, какой уж ни есть, он все равно остается ее миром. Сначала она даже не смотрела на них, и все-таки было заметно, что она их слушает. Она была совсем молода, совсем девочка, самое большее девятнадцати лет, хотя руки ее, точь-в-точь руки старухи, перевитые веревками вен, просто вопили о невзгодах и лишениях.

Сьюзан и Эстер привели Руфь на ферму Лисандера Винна, где он построил кузницу. Они шли туда все утро — коровы останавливались попастись у дороги и всячески тянули время, хозяйке приходилось то и дело уговаривать их двигаться дальше. День сиял синевой, и у женщин из города слегка кружилась голова оттого, что они приняли твердое решение распорядиться чужой судьбой. Их мужья, если б знали, назвали бы это вмешательством в чужие дела. А что касается Руфи, то у нее под ногтями все еще оставалась полоска черного пепла. В волосах у нее запутались водоросли, и ей казалось, что эти две женщины, Сьюзан и Эстер, известные своими добрыми делами и сердечным отношением, хотят продать ее в неволю. Ей попросту не приходило в голову иного объяснения тому, что они шли рядом с ней, отгоняли мух и шлепали коров по заду, чтобы те шевелились побыстрее. Самым ужасным было то, что у Руфи не было особых возражений к тому, чтобы быть проданной. Она не хотела думать. Она не хотела ничего помнить. Она даже не хотела говорить.

Они дошли до фермы, которую Лисандер купил у семьи Хадли. Он выбрал это место в основном потому, что оно было единственным во всей округе, откуда не видно моря, а именно этого он и хотел.

Ферма находилась всего лишь в миле от ближайшего побережья, но располагалась в низине, и были там высокие дубы, и сосны, и поле душистого горошка, а рядом ежевичные заросли. Когда Лисандер был помоложе, он был моряком. Вместе с соседями он ходил на Грейт-Бэнкс, и именно там и случилось с ним несчастье. Шторм налетел неожиданно, шлюп страшно накренился, и Лисандера выбросило в море. Вода была такой холодной, что у него не было времени для раздумий, лишь одна мимолетная мысль об Ионе,[2]о том, как человек может спастись, когда он меньше всего этого ожидает, и таким способом, какого он и вообразить-то не может.