У Грейс и Кейна были общие друзья, их представили друг другу летом того же года, когда устраивалась вечеринка в общежитии в Грейт-Баррингтоне. Это было четвертого июля. Кейн играл в настольный теннис и, прихлебывая пиво, краешком уха слушая Луи Армстронга, с шумными выдохами посылая мячик на противоположную сторону стола, флиртовал с Грейс. Перед ужином они вместе лущили горох над большой стеклянной салатницей, для вящей патриотичности украшая песочные коржики черникой, клубникой и сбивным кремом, и к концу недели между ними установилась определенная связь. Однажды вечером за ужином Грейс слышала многочисленные упоминания о друге Кейна, Лэзе, чье имя произносилось как нечто легендарное. Вернувшись в город, они с Кейном пару раз сходили в кино и только однажды поцеловались. Кейн подарил ей букет желтых роз, что впоследствии было истолковано Грейс как, скорее, дружеский, чем любовный жест.

В тот Хэллоуин Кейн пригласил Грейс на костюмированную вечеринку, и она спросила, найдется ли у него приятель для Хлои, ее давнишней подруги, вернувшейся из Чикаго. Грейс тщательно нарядилась, зачесав наверх свои волнистые каштановые волосы а-ля Уильма Флинстон и приспособив свой лифчик без бретелек к леопардовой накидке, которую откопала в кладовке. На ноги она надела сандалии из якобы крокодиловой кожи, хотя шел дождь, и, пока она ловила такси, ей все время приходилось прыгать через лужи. Хлоя не горела таким энтузиазмом — она терпеть не могла ряженых, — но, стоило ее немного подначить, и она уступила: надела крестьянскую блузу и накинула белый платок. С татуировкой на лодыжке, колючей черной шевелюрой и крестиком из горного хрусталя на шее она выглядела как молочница в стиле панк-рок.

Было почти половина двенадцатого ночи, когда они приехали на угол 120-й улицы и Риверсайд-драйв в необитаемый особняк, принадлежавший другу Кейна. Особняк был идеальным местом для вечеринки на Хэллоуин. Легенды ходили о его подземных туннелях и переходах, которые неведомо зачем вели к реке, что послужило предметом бесконечных обсуждений на протяжении вечера. Кейн решил нарядиться кинематографическим Тарзаном, с кожаным хлыстом и во взъерошенном черном парике, чтобы подыграть Грейс в роли Джейн.

Хэллоуин не был ее любимым праздником. Когда она шла по улицам Манхэттена в Хэллоуин, то часто не могла сказать, кто из прохожих ряженый, а кто нет, и это нервировало ее.

Когда Грейс впервые увидела Лэза, стоявшего в полутемном вестибюле, что-то дрогнуло в ее душе, хотя лицо его было скрыто вуалью, полями низко надвинутой шляпы и зеркальными солнечными очками. Она сказала: «Привет!» — и тут же облила его пивом, нервно пожав затянутую в перчатку руку.

— Смотрите, я злопамятный, — сказал Лэз, вытирая руки коктейльной салфеткой. Грейс знала, что первое впечатление часто обманчиво — с ней такое уже случалось, — но в этот раз все было иначе. Когда Лэз спросил Хлою, не хочет ли она посмотреть особняк, Грейс подумала, что с его стороны будет очень любезно попытаться развлечь ее подругу, но тут же вспомнила, что ее кавалер — Кейн, и повернулась к нему.

— Знаю, — сказал Кейн. — Женщины и собаки — он словно гипнотизирует их.

Впрочем, этот гипноз действовал не только на женщин и собак, но абсолютно на всех. Людей влекло к Лэзу, словно к пропавшему без вести и наконец нашедшемуся другу.

Грейс поразило, что под конец вечера Лэз (уже снявший вуаль, но из уважения к Г. Дж. Уэллсу оставивший солнечные очки и перчатки) знал интимные подробности, касавшиеся всех присутствующих. Конечно, они тоже знали о нем: из статей, которые он писал для «Эсквайра», и выступлений на телевидении, но, главным образом, они знали его по награде, которой «Международная амнистия» удостоила его за книгу, посвященную Косово, откуда он только что вернулся. В этой книге, названной «Пробуждение призраков», документально описывались шесть недель, проведенные им под маской немого мусульманского пленного в сербском концентрационном лагере с целью собственными глазами увидеть и запечатлеть творящиеся там зверства. Рассказ Лэза, который все сочли душераздирающим, вознес его на пьедестал, куда более привычный для рок-звезды, чем для журналиста. Книга шла нарасхват как последняя сенсация и вскоре была переиздана. Лэз даже вошел в число номинантов на Пулицеровскую премию. Грейс читала отрывок в «Вэнити фаер». Нелишним оказалось и то, что Лэз был фотогеничен и красноречив и производил впечатление человека, для которого деньги и признание ничего не значат, что вызывало к нему еще большее уважение.

Пока Лэз оживленно говорил о воздействии, которое оказывает война на осиротевших детей, Грейс старалась слушать внимательно, но понимала только, что, когда он смотрит на нее, а он делал это часто, щеки ее заливает румянец, словно он мог вслух рассказать, как она старательно совлекает с него в своем воображении покровы Человека-невидимки.

После вечеринки они вчетвером отправились в северную часть Риверсайд-драйв, за могилу Гранта, где был припаркован «сааб» Лэза. Дождь перестал, но похолодало. Лэз накинул свой пиджак на плечи Грейс и взял ее за руку. Они даже шагали в ногу.

«Человек-невидимка» сильно напугал Грейс еще тогда, когда она ребенком смотрела этот фильм. Родители оставили ее с новой няней, а та выключила везде свет и задернула шторы, чтобы создать настроение, соответствующее просмотру картины. Недели и даже месяцы спустя у Грейс сохранилось отчетливое чувство, будто кто-то преследует ее по дороге в школу, а когда она принимала душ, Человек-невидимка кончиками пальцев щекочет ей спину.

Но к Лэзу все эти старые ассоциации были неприменимы.

Лэз отвез всю их компанию в квартирку Грейс, расположенную на последнем этаже роскошного здания. Грейс сварила шоколад, и вся четверка уселась играть в «Погоню». Когда гости уехали, Грейс сняла свой костюм, подобрала вуаль, которую Лэз оставил на кофейном столике, накинув ее на плечи, и устроилась на подоконнике допивать шоколад.

Грейс вставила фотографию обратно в рамку. За время, минувшее с того Хэллоуина, они с Хлоей разошлись, но она не могла вспомнить почему. Когда они виделись в последний раз? Год назад или около того. Их жизни были слишком различны, да и, по правде говоря, Хлоя и Лэз никогда не испытывали друг к другу теплых чувств.

Грейс представила, что бы произошло, войди он прямо сейчас в дверь. Он мог, она знала, мог сделать это в любой момент. Так уже бывало. Нет причин не верить, что это может повториться. Грейс никогда не спрашивала себя, почему он с ней. Слишком ясен был для нее ответ. Она была свидетельницей периодов затишья, которые часто оборачивались черной депрессией, когда он с трудом приходил в себя, иногда не звоня целыми днями. Она давала ему возможность перевести дух, всегда радовалась его возвращениям, не задавая вопросов и не требуя ответов. Он чувствовал себя с ней в безопасности и, не рискуя, мог вновь исчезнуть, потому что знал: она никуда не денется и всегда будет заполнять собой эти промежутки.

В первый раз он ушел вот так на два дня, доведя Грейс до жуткой истерики. Накануне они проговорили всю ночь до самого утра и, казалось, никогда не были ближе друг к другу. Лэз рассказал, как отец бросил его, трехлетнего, и добавил, что не перенесет, если ему придется потерять и ее тоже. Он наконец уснул, и, спящий, был похож на маленького ребенка. На следующий вечер, когда он не пришел домой к ужину, Грейс обзвонила его друзей и родных и, в довершение, полицию и больницы.