— Ты очумел?

Растерянно глядит на нее охотник.

— Не ругай Магдауля… Ошибку делал.

— Ладно, не буду.

Через минуту Вера снова весело смеялась и пела.

Из-за леса тунгусенок выходил.

Он девчонке саранку выносил.

Мне сараночки хочется,

Тунгуса любить не хочется.

Тунгусишка-то хорошенький,

Ергачок[5] на нем коротенький,

Да долги-то на нем длинные,

Жизнь тунгусская постылая.

Магдауль повернул коня в сторону деревни, сердито дернул за вожжи.

— Осерчал? — повлажневшие глаза встревожены. — Не надо. Я ведь правду спела… Долги, долги, долги. Ты же сам мне баил, што отрабатываешь отцовы должочки, им нет конца-краю. Постылая твоя жизнь. Вот и выйди за тебя взамуж… Гнуть горб на купца.

— Зачем на купец. Он помогайт. Харчи давать будет, за это мы дрова напилим катеру «Ку-ку». Он помогайт.

— Аха, поможет скорей на тот свет укочевать.

…Гостей пригласил к себе тесть Короля. Ухитрились же гуляки! — без малого десять человек уселись в одни сани и с песнями укатили. Один Король остался ждать, когда пригонят его Савраску. Вышел из дома, и сердце его взъярилось от зависти и досады.

Масленица растормошила бириканцев, выпроводила всех на улицу. Веселье! Даже угрюмая тайга, казалось, еще ближе придвинулась к деревушке и, ухмыляясь, наблюдала, как в ряд с лошадьми во весь дух несутся серые лайки, запряженные в саночки, а маленький ямщичок хохочет. Размахивая бичом, нацелился выскочить вперед. Но где там! Коней-то сегодня не узнать — тоже будто во хмелю, черти.

По Сибири я гуляю,

Поселенец молодой.

И-эх, полюби меня, чалдонка,

Я веселый паренек.

— Эй, Якуха, растопчу!

— На брюхатой-то?!

— A-а, растак перетак, держись!

— Ha-ко, выкуси!

Короля вконец доняли, распалили эти удалые выкрики.

— Дык на чем же поедем-то? — приступил он к жене.

Липистинья растерянно пожала плечами.

Под окном послышался топот копыт.

— Они! — крикнула хозяйка.

Король выскочил снова на крыльцо.

Липистинья выглянула в окно. Мимо проскочила веселая рыжая лошадь. Хохот, визг ворвались в Липистинью как беда. Она с тоской глядела на пустую уже улицу. С тоской слышала голос мужа.

А Король кричит соседу:

— Ивка, мово Савраску не встречал?

Пьяный Ивка язвительно ухмыльнулся:

— Э, паря, такой громкий мужик, а сидишь на…

Король зло сощурился, вскинулся: «Ну, погоди, зараза Липка. Ишо всякое дерьмо из-за тебя насмехаться будет». Король расправил плечи.

— Успею… Погоди. Всех уморю. Век будете Короля помнить!

И, уже ни о ком и ни о чем не помня, Филантий ворвался в дом, уставился грозно на жену.

Липистинья отшатнулась от окна, потом заслонила собой окно и глядит растерянно на мужа. А его помутневшие серые глаза сухо и недобро поблескивают исподлобья.

— Идем! — Король напялил шапчонку, сгреб полушубок и выскочил на двор.

Липистинья еще мгновение подержалась спиной за окно как за спасение, потом медленно двинулась к двери. Ни страха, ни злобы в ней уже нет, лишь тупое привычное равнодушие, а может, тоска, которая прочна в ней, как постылая жизнь вокруг, «Опять начинается!» Что нынче учинит он над ней? Робко ступая, словно боясь проломить плахи крыльца, спустилась и ждет.

Из амбара вылетел хомут, извиваясь змеей, просвистела веревка, а за ними, гремя бычьей шкурой, вышел хозяин.

«О, господи, что нынче-то удумал?» — не может понять Липистинья.

А Король не спеша привязал к шкуре веревку, расправил шлею.

— Ну, иди, дура, сюды!

«Господи, да что он удумал-то?! Нешто опять бить…» — забился в ней вопрос. Она медленно шла к мужу.

— Стой, кобыла! — подскочил он, замахнулся на нее уздой. — Ужо прокатиться на тебе порешил.

Липистинья выпрямилась. Ее диковато-угрюмые глаза загорелись злыми огоньками.

— Ты, Филантий, сдурел?!

Короля повело, он ничего не слышал.

— Но-но! Заартачилась, кобыла! Стой, куру мать! — Он поднял хомут и, сильно раскачиваясь, нацелился набросить сбрую жене на шею, но Липистинья проворно отскочила в сторону.

В ней теперь ходуном ходила злоба.

— A-а! Сукина дочь! — Филантий бросился на жену, но поскользнулся и, не удержавшись, хрястнулся об обледеневший снег, прямо жене под юбку.

В соседнем дворе раздался ехидный смех.

«Теперь охают на всю деревню, скажут, баба поборола», — обожгла мысль. Король вскочил.

Она и сама не знала, что произошло с ней за эти короткие минуты. Сколько лупцевал он ее! Как на коленки становия! А юбкой ей голову уматывал?! А теперь вот тебе — растянулся на глазах у всех! И вроде жаль его, непутевого, стало. Что возьмешь с него, дурака?

Король же подскочил к дровам, схватил острый топор.

Липистинья спокойно стояла на месте.

Он с топором крутился перед ней, злобно вздрагивая белыми колосками бровей.

— Брось топор-то… Не боюсь я его… Боюсь, что детишки по миру пойдут. — И вдруг острая жалость к сопливым мальчишкам, к себе и злоба на весь белый свет да на этого ее непутя закружила ей голову. Она подняла хомут, подала Королю.

— Запрягай, ирод. Жись моя постыла… я… — и злоба пропала, опять навалилась равнодушная тоска. В ее маленьких черных глазах — ни испуга, ни упрека.

Король опешил. Снял шапку, швырнул ее об землю.

— Ха, Липа, ты ли это баишь?

Липистинья снова задрожала от злости:

— Скорей, шарага, запрягай!

— Как?! Как обозвала меня?

— Был «как», да его съели. Запрягай!

— Ну, смотри, сука! Теперь-то ты не в сказке, а в жисти всамделешнего Короля узришь, — Филантий вырвал из рук жены хомут.

Липистинья съежилась, закрыла глаза. На нее пахнуло дегтем, конским потом. И в следущий миг на тощие дрожащие плечи опустился тяжелый хомут. А вместе с ним Липистинью придавила вся ее прошлая беда, будто захлестнуло ей не только плечи, но и горло — дохнуть не может.

А Король проворно привязывает к гужам веревку.

— Э-эх, черт, куцая!.. Надо бы хвост подвязать, — бормочет он. Со всего маху ударил жену по заду. — Н-но — поехала!

— Стыд мой! — со стоном выкрикнула Липистинья. Все туже и туже перехватывало горло тугим жгутом беды.

— Пшел, кобыла! — Король снова, со всего маху стеганул жену кнутом.

Она рванула. Сквозь слезы замелькали перед ней покосившиеся ворота, столбы. Все закружилось. Она покачнулась. Кое-как устояла на ногах. Натянулись тугие, перевившие ее жилы — билась в них жаркая горькая кровь.

Филантий вывел жену на улицу и уселся на кожу.

— Эй, Карюха, рвани!

Уже ни о чем не думая, потеряв себя, Липистинья налегла на хомут — кожа с неприятным шумом потащилась сзади.

— Король едет! — раздался чей-то крик. — Ха-ха-ха!

От этого веселого крика под ногами