Я сел на заднем сиденье, на первом этаже. Автобус почти пустой. Напротив меня сидит цыпка и слушает свой «сони-уокмэн». Красивая? Меня не ебёт. Хотя это и «персональное» стерео, я всё хорошо слышу. Играет Боуи… «Золотые годы».

Не говори мне, что жизнь уносит тебя вникуда — Ангел…

Взгляни же на небо, жизнь началась, ночи теплы и молоды дни-и-и…

У меня есть все альбомы Боуи. Целая хуева гора. Груда ёбаной контрабанды. Но сейчас мне глубоко поебать он сам и его музыка. Меня волнует только Майк Форрестер, гнусный бездарный мудак, который не записал ни одного альбома. Ни одного вонючего сингла. Но Майки — человек текущего момента. Как сказал однажды Дохлый, наверняка повторяя какого-то другого ублюдка: ничего не существует вне текущего момента. (Я думаю, первым это сказал какой-то пидор из рекламы шоколада.) Но я не могу подписаться даже под этими словами, потому что, в лучшем случае, они находятся на самом краю текущего момента. А текущий момент — это я, больной, и Майки, целитель.

Какая— то старая пизда, которые всегда ездят в автобусах в такое время дня, принялась заёбывать водилу, обрушивая на него целый поток левых вопросов об автобусных маршрутах, номерах и расписании. Чтоб тебя выебли во все дыры и чтоб ты сдохла, старая вонючая манда! Я прямо-таки задыхался от немой злости, видя её мелочный эгоизм и трогательную снисходительность водителя. Часто можно услышать о юношеском вандализме, но почему никто не говорит о психологическом вандализме, который чинят эти старые стервы? Когда она, наконец, угомонилась, у старого мудозвона всё же хватило мужества харкнуть ей вдогонку.

Она села прямо передо мной. Я сверлил взглядом её затылок. Я желал ей кровоизлияния в мозг или обширного инфаркта… Нет, стоп. Если это произойдёт, то мне грозит дополнительная задержка. Она должна умереть медленной, мучительной смертью, чтобы расплатиться за мои ёбаные мучения. Если она сдохнет быстро, то у людей появится возможность посуетиться. Они никогда не упускают такой возможности. Лучше всего раковые клетки. Я желал, чтобы у неё внутри образовалась и начала разрастаться злокачественная опухоль. Я уже чувствовал, как это происходит… но это происходило внутри меня самого. Я слишком устал и перестал ненавидеть эту старую крысу. Я впал в полную апатию. Теперь она была вне текущего момента.

Я опустил голову. Она подпрыгивала так резко и так неожиданно, что мне казалось, будто она вот-вот слетит с плеч и упадёт на колени старой склочной калоше, сидевшей передо мной. Я крепко сжал её обеими руками, уперевшись локтями в колени. Чуть было не пропустил свою остановку. Новый прилив энергии, и я слезаю на Пенниуэлл-роуд, напротив торгового центра. Пересекаю двустороннюю проезжую часть и иду через центр. Прохожу мимо закрытых стальными ставнями секций, которые никогда не сдавались в аренду, и пересекаю автомобильную стоянку, где никогда не парковались машины. Ни разу с тех пор, как она была построена. Больше двадцати лет назад.

Форрестер живёт в самом высоком квартале Мурхауса. Там большая часть домов в два этажа, а у него — пятиэтажный и поэтому с лифтом, который, правда, не работает. Поднимаясь по лестнице, я опираюсь о стену, чтобы сберечь силы.

В придачу к судорогам, болям, испарине и почти полному разладу центральной нервной системы, зашевелились мои кишки. Я почувствовал тошнотворные перемещения — зловещее расслабление после длительного периода запоров. Перед дверью Форрестера я пытаюсь внутренне собраться. Но он, конечно, увидит, что я на кумарах. Бывший торговец наркотой всегда видит, если ты болен. Но я не хочу, чтобы этот ублюдок понял, в каком я жутком состоянии. Хоть я и готов стерпеть любые наезды и любые оскорбления со стороны Форрестера, только бы получить то, что мне нужно, но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять на показ то, что я ещё могу скрыть.

Наверно, Форрестер увидел отражение моих огненно-рыжих волос сквозь скреплённую проволокой, волнистую стеклянную дверь. Он не отвечал целую вечность. Этот мудак начал меня заёбывать ещё до того, как я переступил порог его дома. В его голосе не осталось ни капельки тепла.

— Как дела, Рентс? — спросил он.

— Нормально, Майк. — Он назвал меня «Рентс» вместо «Марк», а я его «Майк» вместо «Форри». Под «делами» он подразумевал ширялово. Может, попробовать подмазаться к этому гаду? Вероятно, это самая разумная тактика на настоящий момент.

— Ну, заходи, — он слабо пожал плечами, и я покорно последовал за ним.

Я сел на кушетку в сторонке от толстой стервы с переломанной ногой. Её гипсовая конечность упиралась в кофейный столик, а между грязным гипсом и персиковыми шортами выступала омерзительная белая опухоль. Её дойки лежали на кружке «гиннесс» гигантских размеров, а важная коричневая голова пыталась обуздать белую обвисшую кожу. Её жирные, высветленные перекисью локоны у самых корней имели блёклый серо-коричневый оттенок. Она старалась не замечать моего присутствия, но зашлась жутчайшим, высаживающим ослиным хохотом в ответ на какую-то дурацкую фразу Форрестера, которой я не просёк, наверно, по поводу моего прикида. Форрестер сел напротив меня в вытертое кресло: мясистое лицо, но тощее тело, почти лысый в свои двадцать пять. Он облысел буквально за два последних года, и я подозреваю, что у него вирус. Хотя вряд ли. Молодыми умирают только хорошие люди. Если бы всё было нормально, я бы отвесил какую-нибудь злую шутку, но в данный момент я с большим удовольствием стал бы расспрашивать свою бабулю про её искусственную сраку. В конце концов, Майки — свой чувак.

На стуле рядом с Майки сидел злобный ублюдок, косившийся на эту жирную свиноматку, а точнее — на неумело скрученный косяк, который она курила. Она сделала нелепую театральную затяжку и передала косой этому злобному уроду. Я просто хуею от этих пижонов с мёртвыми глазами насекомых, глубоко посаженными на острых мордочках грызунов. Не все из них конченые. Но этого парня выдавал его прикид, который превращал его в «большого оригинала». Наверно, он вписывался в одном из отелей виндзорской группы: Сафтон, Бар Эль, Перт, Питерхед и т. д. и, видимо, завис здесь недавно. Синие клеша, чёрные туфли, горчичного цвета джемпер с голубыми полосками на воротнике и обшлагах, и зелёная «парка» (в такую-то, бля, погоду!), висевшая на спинке стула.

Никого ни с кем не знакомить — это привилегия моего тупорылого идола, Майка Форрестера. Он здесь главный, и он прекрасно этот сознаёт. Этот ублюдок начинает тележить без умолку, как ребёнок, который не хочет идти спать. Мистер Мода, или Джонни Сафтон, как я его мысленно окрестил, не говорит ничего, а только загадочно ухмыляется и время от времени вращает глазами в притворном экстазе. Если вы хотите увидеть лицо хищника, посмотрите на Сафтона. Жирная Свиноматка (боже ж мой, до чего припезденная!) хихикает, и я тоже выдавливаю из себя противный подхалимский смешок, когда стараюсь соблюдать видимость приличий.

Я слушаю всю эту байду какое-то время, но боль и тошнота вынуждают меня подать голос. Мои бессловесные сигналы презрительно игнорируются, и тогда я не выдерживаю:

— Извини, что перебиваю, брат, но мне надо вмазаться. У тебя случайно нет дряни?