– Сколько операций по трансплантации сердца вы провели, мистер заведующий кардиологическим отделением в клинике Лагранджвилля?

– Ни одной, но...

– Никаких «но». Я не собираюсь больше выслушивать вас. Вовсе не собираюсь. Вы понимаете меня? Распорядитесь, чтобы меня доставили самолетом в лучший трансплантационный центр, в самый лучший, какой только есть в этой стране. – Он тяжело дышал. – Немедленно!

Джерлен медленно поднялся.

– – Что ж, Кеннеди предупреждал, что вы тяжело все это воспримете.

– Тяжело?! – так и взвился Энджел. – Я восприму тяжело?! Да вы издеваетесь надо мной!

Джерлен отставил стул и глубоко вздохнул.

– Я распоряжусь о вашей транспортировке в Сиэтл, в больницу «Сент-Джозеф». Это лучшее место, где делают такие операции. А доктор Алленфорд – лучший, пожалуй, в стране хирург, который занимается сердечной трансплантацией.

– В Сиэтл? – сердце его внезапно запрыгало в груди, отчего дурацкий монитор принялся учащенно попискивать. От бешенства Энджелу все тяжелее было дышать.

– Боже милостивый, да это какая-то комедия ошибок! Вы ведь отсылаете меня домой!

Джерлен просиял.

– В самом деле? Не знал, что вы родом из Сиэтла.

Тогда...

– Если кто-нибудь узнает обо всем этом – хоть одна живая душа, – я через суд предъявлю вашей больнице такой огромный иск, что ей вовек не расплатиться. Вы меня поняли, док?

– Мистер Демарко, будьте рассудительны. Вас доставили сюда с голливудской вечеринки. Многие люди видели, как вас привезли.

– Никто не должен узнать, что мне требуется новое сердце. Делайте, что угодно для этого.

Джерлен пристально посмотрел на него, нахмурился.

– У вас странные представления о том, что важно, а...

– Да, именно так. А теперь убирайтесь из моей палаты. Джерлен покачал головой и, не сказав больше ни слова, направился к двери. Взявшись аа ручку, он обернулся, внимательно, с явным беспокойством, посмотрел на Энджела, затем вышел. Дверь закрылась, издав металлический звук. Наступила тишина: она как бы обволокла голые стены и крапчатый линолеум. Монитор продолжал мерно попискивать.

Энджел уставился на закрытую дверь, чувствуя, как кровь циркулирует по сосудам тела, бьется в висках, как старая изношенная сердечная мышца гонит и гонит кровь. Пальцы его похолодели, стали совсем ледяными, при этом дышать стало труднее.

Трансплантация сердца.

Хотелось отделаться от всего этого, как от глупого недоразумения, сказать себе, что волей случая он оказался в заштатной дешевой больнице, где паникер-врач наговорил ему кучу всяких нелепостей. Какая-то часть его верила, что так оно и есть. Но в глубине души, то есть там, где постоянно обитал страх, где-то в темных извилинах его души, куда не могли добраться даже вино и наркотики. Энджел знал иное.

Трансплантация сердца.

Слова эти, помимо его желания, звучали в голове вновь и вновь.

Трансплантациясердцатрансплантациясердца сердцатрансплантация... Они хотят вырезать у него сердце.

Кровь разносила лекарства по всему телу, давая некоторое облегчение. Ему трудно было лежать с открытыми глазами, тело казалось тяжелым, неподатливым. Сознание то покидало его, то возвращалось – со скоростью тиканья часов.

Домой. Они отсылали его домой.

Энджел старался не думать об этом, однако воспоминания сами собой приходили в голову. Под рукой не было ни спиртного, ни таблеток, не было женщины, которая хоть на время отвлекла бы его от тяжелых мыслей. А без наркотиков, без этой надежной защиты, он чувствовал себя страшно уязвимым. Энджел прикрыл глаза – и постепенно больничный запах вытеснился другим: ароматным, с привкусом дождя и прибрежного ветра. Энджел перестал слышать тиканье монитора – в ушах нарастало громкое урчание двигателя...

Ему вновь было семнадцать лет. Он мчался на мотоцикле марки «харлей-дэвидсон», за который когда-то ему пришлось продать душу. Двигатель, пофыркивая, мелко ннбрировал. Энджел мчался и мчался, не представляя, куда именно н.шрлнлистси. Наконец он затормозил у запрещающего знака, на высоко поднятом над землей щите было написано: «Вагонвилл-Эстейт. Стоянка трейлеров».

Он поддал газа, мотоцикл рванулся вперед. Энджел проехал мимо одного трейлера, другого, третьего... Каждый домик на колесах стоял на отведенной для него полосе асфальта; перед жилой комнатой были выстроены загородки из кирпича, а маленькие – шесть ярдов на шесть – участки играли роль задних двориков.

Наконец он подъехал к домику, в котором провел детство. Трейлер, некогда желтый, как сливочное масло, и ставший от времени грязновато-серым, был установлен прямо на лугу, заросшем бурьяном. Пустые консервные банки, в которых росла капуста, образовывали сплошную линию, протянувшуюся вдоль кирпичной ограды с внутренней стороны. Ограда отделяла «владения» семейства Демарко от земли Уочтела, их ближайшего соседа.

Видавший виды «форд-импала» был под каким-то странным углом припаркован у самой подъездной дороги.

Проехав вдоль кирпичной ограды, Энджел заглушил двигатель. Несколько секунд сидел неподвижно, раздумывая, затем очень медленно выставил опору и слез с мотоцикла. Он пошел вдоль ограждения, пересек асфальтированную дорогу, поднялся по ступеням из цементно-гравие-вых блоков, ведущим к входной двери.

Поднимаясь, Энджел заглянул в большую пустую бочку, доверху забитую смятыми бумажными пакетами, жестянками и прочим мусором. Фрэнсис никогда за этим не следил, за пристойный внешний вид их жилища всегда отвечал Энджел. И если вокруг дома валялись пустые бутылки из-под джина или водки – их нужно было обязательно припрятывать.

Как будто соседи ничего не знали. Уж сколько лет им приходилось слышать хриплые пьяные вопли, доносившиеся из фургончика цвета детской неожиданности, хлопанье дверьми и звук разбиваемого стекла. Это повторялось каждую субботу.

Такова была музыка, под которую рос и взрослел Энджел.

Он поднялся по скрипучей металлической лестнице, остановился на верхней ступеньке, оглядел грязную входную дверь. На миг ему совершенно расхотелось входить. Он понимал, что это настоящее сумасшествие: в семнадцать лет бояться зайти в собственный дом. Однако сколько он себя помнил, так с ним было всегда.

Из вагончика послышались какие-то звуки. Трейлер жалобно заскрипел, закачался на своих подпорках. Внутри кто-то подходил к входной двери. Дверная ручка дернулась, дверь рывком распахнулась.

На пороге стояла его мать: в одной руке у нее была сигарета, в другой – стакан джина. Лицо ее было неприятного желтовато-серого оттенка, свойственного для заядлых курильщиков, на щеках – сеть глубоких морщин. Ее волосы были какими-то неестественно черными и торчали во все стороны, обрамляя одутловатое лицо. Под карими, с розовыми белками, глазами висели заметные пурпуровые мешки.