Она очнулась от воспоминаний при виде своей машины, сиротливо притулившейся на обочине. Дон не сдержался и издал восторженный вопль.

— Морин! ЭТО — твое?

«Фольксваген-жучок» ядовито-зеленого цвета, задняя правая фара разбита, зеркальце заднего обзора примотано к дверце красной изолентой. Что-то цыганское и залихватское было в этой маленькой, но гордой машинке, и Морин обиделась за четырехколесного друга.

— Это — мое, и мне этого вполне хватает. А что?

— Ничего. Цвет интересный.

Морин с подозрением посмотрела на Дона, но тот хранил совершенно безмятежное выражение лица.

— Мне главное, чтобы машина ездила и не подводила.

— Очень практичный подход.

— Слушай, а что тебе не нравится в практичных подходах?

— Практически все, но это неважно. Где у нас заправка?

— Квартал отсюда, направо и еще раз направо.

Дон уверенно управлял машиной, а Морин против собственной воли все смотрела на его сильные загорелые руки.

Кольца нет, ни на правой, ни на левой, странно. Ему за тридцать, он хорош собой, неужели ни одна женщина так и не смогла стать его женой?

Почему он остановился у брата? Значит, и дома у него нет. Нет, ее совершенно не интересует семейное положение Дона О'Брайена, но чем скорее он уберется из дома Сюзи, тем лучше. Для нее, Морин, лучше. Потому что этот человек ее тревожит.

А еще правильнее сказать — возбуждает.

Ей надо учиться, черт возьми, учиться и работать, ей надо получить диплом, надо найти приличную фирму, надо купить Джеки новую одежду.

— Так чем же ты занимался в джунглях? На Паране, да?

— Да. Строил мосты. И электростанции. Амазонка, Парана — это очень бурные реки с большими перепадами, так что там можно строить множество маленьких и дещевых электростанций, Для этого, само собой, нужны мосты.

— Как назывались те места?

— Честно говоря, я сомневаюсь, что они есть на карте. По крайней мере, раньше точно не было. Теперь там можно налаживать более или менее цивилизованную жизнь.

Морин живо представила Дона посреди изумрудных зарослей сельвы, высокого, загорелого, сильного, уверенно прорубающего себе дорогу в кустарниках широким мачете…

— Сиди спокойно, я сам куплю бензин.

— Но я…

— Сиди, женщина!

Она мрачно наблюдала за тем, как Дон наполняет канистру и расплачивается кредитной карточкой. Когда он вернулся, она тут же поинтересовалась;

— Сколько я тебе должна?

— Забудь об этом.

— Нет. Сколько?

— Я сказал, забудь.

— Дон, я так не хочу…

— Я хочу. Этого достаточно.

— Знаешь, что!

— Что?

— Ничего. Спасибо за помощь. Больше никогда ничего от тебя не приму.

Через несколько минут Морин Аттертон с несказанным облегчением плюхнулась на обшарпанное сиденье своего зеленого чудовища и несколько нервно надавила на газ. Все! На сегодня с нее хватит. Ах, только бы он не начал выносить вещи!

Дон О'Брайен смотрел вслед зеленой несуразной машинке, курил и думал о событиях последних нескольких часов.

Пожалуй, никогда в жизни не видел он такой уставшей маленькой женщины. Морин Аттертон выглядела абсолютно изможденной. А жаль, потому что вообще-то она настоящая красавица.

Маленькая, стройная, с точеной фигуркой, с черными прямыми волосами, блестящими и отливающими в синеву. А зеленые глаза? Глядя в них, Дон вспоминал глубокое теплое море, а может быть, цветущий луг. Густые черные ресницы, красиво изогнутые брови, нежные коралловые губы… И усталость. Бледность, заливающая щеки, темные полукружья под глазами, а нижняя губа искусана чуть не до крови. У девчонки стресс и довольно сильный. По всей вероятности, жизнь ее действительно не балует выходными и праздниками.

Вот еще странная вещь — уже очень давно женщины не вызывали в Доне подобной реакции. Возбуждение, влечение, настолько сильное, что он едва сдерживался вчера вечером, а потом долго не мог заснуть.

Интересная она особа, эта Морин Аттертон. И как же хочется ее защитить, прижать к себе, пообещать весь мир и еще одну звезду в придачу… Стой, где стоишь, Дон О'Брайен! Слишком поздно. Подобные чувства делают тебе честь, это хорошие, добрые, человеческие чувства, но, увы, ты больше не сможешь подарить женщине счастье.

Три года, три долгих, бесконечных года он провел в джунглях, в сельве. Он работал на износ, почти не спал, мало ел, ни на что не отвлекался. Другие восхищались его работоспособностью, и только Бог на небесах и сам Дон знали правду.

Он — трус. Он боялся спать. Боялся закрывать глаза. Потому что вместе с темнотой приходила память.

Все. Все! Все? Да, все. Больше не будет в его жизни любви и привязанности, заботы и ласки.

Потому что на земле больше нет Вероники.

Морин вернулась поздним вечером. Едва волоча ноги, поднялась на крыльцо, открыла дверь, вошла в полутемную прихожую. Из кухни доносилась музыка. Старинная испанская песня о любви и предательстве. Очень красивая. Морин ее знала и любила, и то, что и Дону она нравилась, почему-то обрадовало ее.

Она осторожно встала на пороге кухни. Одетый в джинсы и белую футболку, Дон О'Брайен работал с бумагами. Они были повсюду — на столе, на полу, на плите, на подоконнике. Голубые листки счетов, перфорированные факсы, машинописные страницы контрактов…

— О, кто это к нам вернулся из мира коммерции и рынка? Ужели это ты, дева столь же прекрасная, сколь и печальная? Как ты, сожительница?

— Практически никак. Совершенно выжата.

— Я знаю средство взбодриться. Пошли поплаваем. Потом выпьем белого вина. А хочешь — красного.

Вино. Бассейн. Ночь под звездами. Отдых. Это были слова из другой жизни. Из другой сказки… Не про Морин Аттертон. Так почему же так бешено забилось сердце при одной только мысли о том, что они могут нырнуть в один и тот же бассейн? Почему горят твои бледные щеки, будущий маркетолог?

Она поспешно отступила в спасительную полутьму коридора.

— Нет, спасибо. Мне еще надо постирать. Это полезнее, чем смотреть на звезды.

— Но неприятнее.

— Как сказать.

— Ты очень деловая девица.

— Да, такая уж я родилась.

— А чем ты занимаешься в свободное время?

Честно говоря, у меня его и нет.

— И не было?

— Скажем так, давно не было. Я работаю, хожу на курсы, смотрю за домом… Если остается время, я просто ложусь спать. Пытаюсь, по крайней мере.