Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не исключено, что именно эта француженка извещает французских пиратов о состоянии английской береговой охраны — недаром же те всегда так ловко нападают и грабят побережье…
Йоркисты и приверженцы королевы заняли в парламенте место друг против друга. У каждого была внушительная свита, вооруженная дубинами (приносить в парламент оружие было запрещено), а некоторые прятали под одеждой свинцовые шары. Общины горячо приветствовали появление Йорка и молчали при виде герцога Сомерсета. Конечно же, никакого толкового разбирательства не получилось. После первых же слов Йорка поднялся невообразимый шум и началась настоящая грызня. Срывая голос, враждующие стороны обвиняли друг друга и сыпали ругательствами. Архиепископ Кемп, королевский канцлер, тщетно пытался утихомирить собрание и заговорить о внешней опасности, о Кале и Бордо. Его никто не слушал.
Высокий рост герцога Йорка и мощное телосложение сразу выделяли его из толпы. Говорил он спокойно, убежденно, уверенный в своей правоте, и, как всегда, потребовал решительных мер:
— Следует осудить изменников. Наши отцы воевали во Франции не для того, чтобы победами бесстыдно торговали предатели…
— Наши отцы? — насмешливо выкрикнул ланкастерец граф Оксфорд. — О ком ты говоришь, Йорк? Уж не о своем ли отце, который задолго до похода Гарри Пятого на Францию лишился головы как предатель?
— Назовите имена тех, кто, по-вашему, должен быть осужден, — потребовал у Йорка канцлер.
— Это Сомерсет! Это Перси — весь их род, это отец и сын Стаффорды! Это Клиффорд и Уэстморленд!
Никаких доказательств измены у Норка не было. Поднялся шум. Йоркисты, крича во все горло, настаивали на предании Сомерсета суду. Многие даже бросились к нему, пытаясь арестовать, но тот, вооруженный увесистой палкой, ударил одного из них по виску и свалил наземь. Прочие отступили, видя, как вокруг герцога Сомерсета смыкаются его люди.
— Следует что-то решать!
— Позор для Англии то, что изменник остается капитаном Кале!
— Вот как? Может, изменник Йорк сам желает стать капитаном?!
Эти слова прокричал Сомерсет, поднимаясь на возвышение и занимая место подле канцлера. Вакханалия, устроенная нынче в Общинах, превосходила все ожидаемое, и Эдмунд Бофор решил послать ко всем чертям свое хладнокровие.
— Еще бы, эта должность развязала бы Йорку руки! — вскричал он. — И те прямые предатели, которые давали ему письменные обязательства воевать за него в любом случае, были бы очень рады! Это могло бы спасти их шеи от плахи!
— Кто видел эти обязательства? Кто докажет?
— К черту рассуждения! Каждый из нас знает, что это так!
Со скамьи вскочил Томас Юнг и, задыхаясь, крикнул:
— Требую, дабы парламент позаботился о будущем королевства! Король бездетен… Требую, дабы его светлость герцог Йорк был назначен наследником как единственный законный претендент на корону!
После такого невероятного предложения — это было впервые, когда йоркисты в открытую заявили о жажде получить корону-герцог Сомерсет и его сыновья, лорд Клиффорд и оба Перси покинули парламент.
Два часа спустя в Расписном зале Вестминстерского дворца их приняли король и королева.
3
…Целая сосна пылала в огромном камине, потрескивая и испуская смолистый дух. Но, несмотря на это, в большом зале было прохладно. Свечи не были зажжены, и под высоким сводчатым потолком сгущался мрак. В зимние туманные дни в Лондоне темнело очень рано.
Между двумя передними окнами на возвышении стоял трон под горностаевым балдахином. На троне, чуть поджав ноги и подперев щеку рукой, восседал странно-безразличный Генрих VI. Взор его был устремлен в никуда, выражение лица трудно было разобрать.
Сомерсет перевел взгляд на Маргариту. Она была бледна, казалась уставшей, но в ее тонком красивом лице и маленьком подбородке было заключено куда больше воли, нежели в треугольном лице потомка Эдуарда III. Да, эту женщину случившееся не испугает, не сломит — можно говорить ей все без обиняков, и чем жестче будет правда, тем сильнее забурлит в ней энергия. Не церемонясь, Сомерсет поведал их величествам — а скорее, только ее величеству — о предложении Томаса Юнга.
Королева, вспыхнув, резко поднялась. Ее синие глаза метали молнии.
— Это уже слишком! Чересчур! Измена проникла не только в Лондон, но и в парламент! Надо что-то делать с этим!
— Пожалуй, — произнес Сомерсет со своей обычной холодностью, — это единственное, в чем мы с Йорком сходимся. Надо что-то делать, ваше величество.
Маргарита взглянула на герцога. Ему шел уже сорок второй год. Светлые, чуть завитые волосы падали до плеч, глаза были как голубой лед, да и во всей идеальной правильности черт его бледного лица чувствовалось что-то ледяное, жесткое. Тонкий рот таил в очертаниях иронию и надменность — казалось, герцог взирает на мир с едва скрытым презрением. Рядом с ним стояли два его сына — Генри и Эдмунд. Обоим было уже за двадцать, оба были посвящены в рыцари и во всем поддерживали отца. Лицом и сложением они повторяли герцога — такие же светловолосые, голубоглазые и высокие; старший — вообще красавец, Эдмунд менее хорош, но тоже недурен. Ровесники королевы, они тем не менее казались ей мальчишками — сейчас, когда она глядела на их отца и поневоле сравнивала…
Чуть поодаль были различимы силуэты Перси и Клиффорда, но лица их скрывал полумрак, да королева почти и не смотрела на них. Как всегда, когда появлялся Сомерсет, ее охватывало волнение. Маргариту тянуло к нему, и в то же время она ощущала в нем какую-то скрытую опасность, угрозу для своего высокого сана. Страшно боясь, что кто-то разгадает эти ее чувства, она в гневе обернулась к Генриху:
— Что же вы молчите, государь? Неужто вы не поняли, как тяжко оскорбил вас герцог Йорк, как тяжко оскорбили меня, вашу супругу?!
— Что же делать, моя королева, — меланхолично и сонно отозвался Генрих. — Я разделяю вашу боль, но ведь Йорк-то, возможно, прав.
— Прав? — переспросила Маргарита, не веря своим ушам.
— Йорк печется о благе государстве. Господь не дарует нам детей. И, что ни говорите, Йорк — первый из тех, кто унаследует трон, если Бог призовет меня к себе, и я умру, не оставив потомства.
На все воля Господня, милорды.
Маргарита молчала. Злой румянец разлился по ее щекам. Она ненавидела сейчас своего мужа. Ненавидела за то, что он так легко согласился со своим поражением. И этого человека она так оберегала, так дрожала за его жизнь, так боялась, что его изведут ворожбой или отравят! А ведь смерть-то его
