Я открыл рот, чтобы обложить его, но он спокойно стоял в дверях, освещенный со спины солнцем, и я понял: стоит мне огрызнуться, и он тут же побежит названивать судье.

Бесит, что я так завишу от него. Помнится, приговор мне показался мягким: косить траву на кладбище будет легко, никто не станет меня доставать. Кто ж знал, что ко мне приставят мужика, который только и мечтает кем-нибудь помыкать, упиваясь властью.

В сердцах я чуть не смял бланк с графиком.

– Ты не можешь заставить меня работать в суббот у.

– Не нравится – приходи вовремя.

Сегодня я явился на работу рано в надежде заработать бонусные очки и отмазаться от субботы. Как бы не так! Зато я нашел письмо девушки с кладбища. Меня мучает вопрос: может, лучше было его не читать? Оно вгоняет в депрессию, интригует и пугает одновременно.

Я не знаю фотографа, о котором она пишет. Я и первого-то не знаю – того, что заснял «крик… и цветы, и кровь, и пистолет». После ее слов, нарисовавших ужасную и болезненную картину, не особо хотелось видеть подобные снимки. Однако строки о девочке и стервятнике заинтересовали меня, вызвав желание взглянуть на фотографию.

Скрип боковой калитки возвращает меня в реальность. Сложив письмо, я запихиваю его обратно в карман. Ожидаю увидеть маму, но слышу чих и понимаю, что это Рэв. У него аллергия буквально на все, включая большинство людей.

– Поздновато ты, – замечаю я.

Рэв скорее вытащит меня из постели ни свет ни заря, чем придет ближе к полуночи.

– Родители привезли днем малютку. Ей не спится. Мама говорит, что это из-за разлуки, а отец – что она скоро привыкнет. Я сказал, что мне нужно пройтись.

Рэв не раздражается. Он к этому привык. Джефф и Кристин – патронатные родители. Они живут на другой стороне улицы, но их задний двор расположен наискось от нашего, так что мы первые имеем возможность лицезреть бегающих по их дому детей.

Рэв был первым ребенком, которого они взяли на воспитание. Помню наше знакомство десять лет назад – тощий семилетка в очках с толстенными стеклами и страшной аллергией, от которой он вечно задыхался. Одежда была ему мала, рука загипсована. И он не разговаривал. Джефф с Кристиной – добрейшие люди на планете (они добры ко мне, а это говорит само за себя), но Рэв все равно от них сбежал.

Я нашел его в моем шкафу забившегося в угол, вцепившегося в потрепанную старую Библию и глядящего на меня сквозь упавшие на глаза лохмы.

У меня там стояла коробка с «Лего», поэтому я решил, что он забрался в шкаф поиграть. Как будто ко мне каждый день залезал кто-нибудь из детей. Не знаю, какая муха меня укусила, но я невозмутимо втиснулся в шкаф рядом с ним и начал строить из конструктора.

Оказалось, Рэв испугался Кристин и Джеффа. Они черные, а отец говорил, что черные – зло и посланы дьяволом. Но колошматил его как сидорову козу как раз отец. И в процессе обычно цитировал Библию.

Джефф с Кристин официально усыновили его пять лет назад. Он сказал, что это ерунда, других патронатных родителей у него все равно не было, и клочок бумаги с печатью ровным счетом ничего не значит. Но я знал: это далеко не ерунда. Ведь после этого Рэв обрел душевное спокойствие и понял, что кому-то действительно нужен.

Теперь он носит контактные линзы, но все еще занавешивается длинными волосами. Моя сестра Керри говорила, что он прячется за ними. В восемь лет Рэв признался Джеффу: он больше не хочет, чтобы ему кто-то мог причинить боль. На следующий день Кристин записала его в секцию боевых искусств. Он с головой ушел в борьбу. Если бы вы и посчитали его лузером из-за очков, аллергии или природной робости, то в лицо бы такое точно сказать побоялись. У него телосложение, как у бойца ММА[4]. И лучший друг с судимостью – я. Большинство школьников на пушечный выстрел к нему не подходят. Это забавно, потому что в Рэве агрессии не больше, чем в старом золотистом ретривере.

Я подвигаюсь, освобождая для него место, и Рэв плюхается на ступеньку рядом со мной.

– Чего читал? – спрашивает он.

Наверное, видел меня со своего двора. Я медлю с ответом. И это нелепо. У меня нет от Рэва секретов. У него на глазах моя семья рассыпалась на части, а мама бестолково пыталась склеить ее заново. Он даже знает всю правду о Керри, а ведь до прошлого мая я собирался унести ее с собой в могилу.

Все еще медлю. У меня ощущение, словно я предам доверие девушки с кладбища, если кому-нибудь расскажу о нашей переписке. Хотя я даже имени ее не знаю. Колеблюсь еще пару секунд. Рэв ничего не говорит. Наконец я вытаскиваю из кармана лист бумаги и протягиваю другу. Он с минуту молча читает его, затем возвращает.

– Кто эта девушка?

– Понятия не имею, – отвечаю я, но потом добавляю: – Дочь Зои Ребекки Торн.

– Чего?

Я переворачиваю письмо другой стороной, зажав его пальцами.

– На прошлой неделе я нашел на могиле письмо. Прочитал его. В нем говорилось о… – Я снова колеблюсь. Пусть Рэв и знает все обо мне, но говорить о жизни и смерти было гораздо легче с анонимным читателем. Мне приходится прочистить горло. – Оно было о том, каково это – внезапно потерять близкого человека.

– И ты подумал о Керри.

Я киваю.

Мы некоторое время сидим молча, слушая шорох крыльев кружащих вокруг лампочки мотыльков. Где-то на дороге внезапно взвывает сирена. И так же внезапно затихает.

– Но это уже другое письмо? – замечает Рэв.

– Да. Я ответил на первое.

– Ты написал ответ?

– Я не думал, что она его прочитает!

– Почему ты думаешь, что это – девушка?

Хороший вопрос. Не знаю. Но Рэв тоже сразу спросил: «Кто эта девушка?»

– А ты с чего решил, что это девушка?

– С того, что ты не чах бы так над письмом старушки. Дай глянуть еще раз.

Я отдаю ему письмо. Пока Рэв читает, прокручиваю его слова в голове. Чах? Я что, сижу сохну по ней? Я ее даже не знаю.

– «Иногда я чувствую себя этой девочкой», – цитирует Рэв.

– Точно.

– И это тетрадный лист.

– Я в курсе.

Я работаю на местном кладбище. Мне уже приходило в голову, что письмо написала ученица из моей школы.

– Слушай, ей же может быть лет… одиннадцать.

А вот этого мне в голову не приходило.

– Заткнись, – выхватываю у Рэва письмо. – Это неважно.

– Я тебя просто подколол, – спокойно отвечает он и, немного подумав, добавляет: – По стилю письма ей явно не одиннадцать. Может, письмо оставили тебе?

– Нет. Она взбесилась, что я на него ответил.