— Вася! Вера Сергеевна! Ну кто-нибудь там, уберите это.

— Что случилось? — спросила Варя, как только они вышли на улицу. — У тебя и лицо заплаканное.

Дорога к озеру шла мимо вилл, и Катя вовсе не хотела, чтоб кто-то ее видел такой или слышал их разговор. Хотелось просто бежать из дома, потому сразу не сообразила. Она приложила палец к губам.

— Идем обратно, запремся в моей комнате и поболтаем. — Она нажала на кнопку звонка, ключи-то не взяла. Открыла все та же Аля.

— А Вася где? С утра его не видела. Он же по субботам всегда здесь.

— Наверное, взял выходной. Спроси у отца.

Евгений Викторович выехал на шоссе, еще не зная, куда поедет, но как-то само собой доехал до Кутузовского проспекта, на Смоленке свернул на Садовое, потом на Спиридоновку и автоматически юркнул в переулок, заглушив мотор у дома, в котором прожил последние тридцать лет.

«Я отдал этой суке все, что у меня было, из благородства, которое никто не оценил!» — думал в сердцах Евгений Викторович. Она клялась: «Как только я буду уверена, что обе квартиры принадлежат мне, то есть нашим детям, мы заживем счастливо. Ты помрешь, а мне делить имущество с твоим сыном». — «Да мой сын — олигарх, — возмущался тогда Евгений Викторович, — он же нам еще и деньгами помогает!» — «Потому и помогает, что надеется потом заполучить твою собственность!» Сука была неумолима. Терзала старика ежедневно и еженощно.

«А ты верил, что она тебя полюбит за щедрый жест? За первую квартиру не полюбила, а за вторую полюбит? — внутренний голос прямо-таки засвербил в носоглотке, и Евгений Викторович чихнул. — Таких козлов, как ты, — поискать!»

«Имеют значение только факты, — вклинился голос-следователь. — А факты таковы: стареющий преподаватель, даже не доцент, а для таджиков — „профессор“, не сумевший найти себе в Москве ни жены, ни подруги, приезжает в Худжанд, он же бывший Ленинабад, на научную конференцию. Встречает там семнадцатилетнюю девочку, приехавшую из аула, которая смотрит ему в рот, говорит, что хочет учиться, учиться и учиться, умоляет его взять ее в Москву, готова целовать ему ноги, потому что он самый умный, красивый и талантливый из всех смертных (разве кто-нибудь так понимал его?). И родственная душа (да, да, наконец-то!). И он, конечно, соглашается взять ее в Москву. По ходу дела выясняется маленький нюанс, что у нее есть сын.

— Уже? Сколько ж тебе лет?

— У нас рожают рано.

Привез, поселил в своей „рабочей“ квартире. В эту привести было нельзя: строгая мама. Когда мама умерла — просто высохла и истлела, в законном для отправления в мир иной возрасте девяноста лет, он позвал соседку Аннандревну (откуда и знает ее имя) быть понятой на регистрации акта смерти. Он не горевал только потому, что чувствовал себя впервые в жизни счастливым, состоявшимся, с открывшимися наконец, в его шестьдесят, перспективами. Вот стояли до сих пор сплошные шлюзы на его пути, и разом пали, и теперь он поплывет по широкой полноводной реке жизни. Пристроить учиться возлюбленную (так он тогда именовал ее про себя) не удалось: уж как он ни раздувал блатные мехи, все только разводили руками: „Чтоб поступить, она должна хоть что-то знать. Уметь писать как минимум“. А потом добавляли: „Кому оно сейчас сдалось, это образование, с голоду помираем, кто пиво идет продавать, кто уезжает“. И он отступил. Это был 1993 год. Айдыну было три годика, и он изредка стал приводить возлюбленную с сыном домой, к маме. Был страшно горд собой, но боялся осуждения, потому всем встреченным соседям считал своим долгом объяснить: „Это мой племянник“. Соседи не реагировали. Мама тоже, но она уже смотрела не в этот мир, а в иной».

«Развратные действия с несовершеннолетними! — рявкнул следователь. — На сорок лет моложе! Чем ты думал, штопаный гондон?»

«Что, что?» — не понял Евгений Викторович.

«Штопаный гондон».

«Да я слов-то таких не знаю, — смутился Евгений Викторович, — и на таджичек статья не распространяется, теперь это другое государство, был Советский Союз да сплыл!»

«Именно, — ледяным тоном ответил следак. — То тебе Советский Союз поперек горла был, то ты его оплакиваешь и опять родину ненавидишь. Ты — не патриот».

«Это я-то не патриот!» — задохнулся от возмущения Евгений Викторович.

«Он крокозябр, — ответил вдруг за него домашний внутренний голос прокурорскому. — Просто козел».

Эта сука, она же Хафиза Хафизуддиновна, сидела в это время в кафе «Дон Педро», старший Айдын хорошо управлялся с младшенькими, а у Хафизы были свои очень важные дела. Она ходила сюда знакомиться. Нужен же ей муж, детям отец, да и всяко нужен любовник. Любовников она находила регулярно, а муж все не попадался. У Хафизы не было не то что друзей, даже знакомых — детей она в школу не отдавала, так что знакомых родителей и то не завела. В Москве, как и в ауле, она слышала в свой адрес то же слово: «дикарка». Ехала в свободный мир — и никакой свободы, там принято так, тут эдак, а у нее ничего не принято, она выживает. В этот раз Хафиза сидела в «Дон Педро» уже битый час, но к ней никто не подходил. Она стала вспоминать, когда это началось — выживание. Все мужчины в ее ауле, да и в соседних, уезжали на заработки в Россию или в Казахстан, так что жениха не предвиделось. Но она ездила в Худжанд, совсем близко, и сразу в университет — хотела образованного, они богатые, и однажды жениха нашла. Казаха. Только он ее обманул — жениться обещал, а сам притащил в гостиницу, сказал, что у них так принято, сперва любовь, потом под венец. Выбора-то все равно нет, потом так потом. А через пять дней исчез, уехал. Когда родители увидели, что живот ее стал похож на большой арбуз, стали рвать на себе и на ней волосы, а что сделаешь? Позор, никто больше замуж не возьмет, так брать всяко некому. Родила. И поняла, что прежде выбор еще даже и был: она искала молодых, симпатичных, а теперь надо было ориентироваться на стариков, и только на русских, которые заезжают сюда время от времени, потому что свои старики шалаву замуж не возьмут — традиции превыше всего. А у русских традиций нет, голову вскружить — так и увезет ее кто-нибудь отсюда, из беспросветной жизни, а там уж она разберется. Мужчинам хорошо, могут уехать и на работу устроиться, как ее братья — дворниками, а ей как быть? Хафиза вспомнила тот первый миг, когда увидела Евгения Викторовича и сразу поняла, что дело выгорит. Он был отвратителен до рвоты, но это был ее единственный шанс. Вот дура (она сама себе улыбнулась), убить его хотела, потом в тюрьму бы пошла, а так — и избавилась от него, и две квартиры в Москве, шутка ли! Родителей как оставила, так больше к ним и не наведывалась: зачем, все равно ее московской жизни не поймут — дикари, грозились закопать ее вместе с Айдыном, от позора избавиться, мысли о родителях Хафиза гнала прочь.

Неудачный день, а может, она примелькалась, надо искать другое место? Она решила больше не ждать, а пойти домой поесть палави мургдор, который приготовила с утра, запивая ширчоем. Соломинка уже неприлично хлюпала, от коктейля с бумажным зонтиком ничего не осталось. Она забирала с собой эти зонтики, украшала ими кухню. Раздраженная, Хафиза почти бегом побежала к дому и вдруг увидела, как у подъезда Козел (так она звала Евгения Викторовича) дрался с Айдыном, они вырывали друг у друга Клару.