Псаренок ухмыльнулся ему в ответ. Они были приятелями, хоть Псаренок и ходил в поношенном вретище землистого цвета и не представлял вообще никакой важности, потому что Джейми любил собак и не имел матери, как и Псаренок. Тот спросил об этом однажды, потому что считал государыню Элинор матерью Джейми, но приятель тотчас наставил его на путь истинный.

— Мою настоящую мать отослали прочь, — напрямик выложил он. — В монастырь. А эта — новая женщина моего отца, и сыновья, коих она ему наплодила, — мои сводные братья.

Потом Джейми обернулся, устремив на Псаренка взгляд свирепый, как у его сокола.

— Но наследник я, и однажды это будет моим, — добавил он, и Псаренок ничуть в этом не усомнился.

Это их и объединяло, это и перебрасывало мостик через разделявшую их пропасть. Одинаковый возраст, одинаковая масть, одинаково покинуты матушкой и тятей. Одинаково одиноки. Это и свело их вместе с минуты, когда они научились ходить, и с тех пор везде болтались вместе, будто два камешка в кошеле.

Оба понимали, что перемены происходят все равно — и в их ранге, и в их телах, — и это невидимое давление отстраняло их друг от друга все дальше и дальше. Псаренку никогда не подняться выше нынешнего положения, а Джейми станет рыцарем, как и его отец.

Никаких других рыцарей, кроме Смелого, в Дугласе отродясь не было, хотя некогда были два десятка воинов в крепких кожаных доспехах, с мечами и алебардами. Теперь их осталось лишь шестеро, ибо остальные полегли, и Псаренок чуял закрадывающееся в душу холодное беспокойство, как за год до того, как четверо уцелевших внесли сквозь ворота пятого.

А еще они принесли вести, что Смелый пленен, а все остальные люди Дугласа сложили головы вкупе с тысячами душ прочего народу, жившего в Берике, когда Эдуард Английский взял оный.

— Кровь лилась через верх моих башмаков, — поведал Томас Сержант, а уж он-то знает, ибо там была и частица его крови, и на одной стороне лица у него остался шрам, саднящий, как воспоминания. Томас был пятым, и поначалу казалось, что он умрет, но этот человек крепок, сказывают люди, и несгибаем, как сам сэр Уильям Дуглас.

Джейми любил и страшился отца в равной мере, и весть, что сэр Уильям пережил осаду и резню в Берике и еще бьется, озарила его мир светом, хотя Псаренок и не вполне все это понимал, так что Джейми растолковал ему, как будто натаскивал борзую.

Походило на то, что граф Каррикский — юный темноволосый Брюс по имени Роберт — прибыл по приказу Англичанина наказать государыню, поелику ее супруг взял сторону мятежных шотландцев. А лотианский государь — человек с суровым взором и большими борзыми — прибыл перед самым угасанием огарка, дабы помочь государыне отстоять это графство.

Потом они с государыней по неким резонам, не вполне постижимым для Псаренка, сложили оружие перед графом Робертом, но безо всяких пагубных последствий, каковые неизбежны, по словам всякого, ежели сдаешься Посягателям. Не случилось вообще больше ничего, разве что в Замке народ кишмя закишел.

Недолго спустя к вратам прибыл еще один граф, сей именем Бьюкен. По виду они с графом Робертом были невысокого мнения друг о друге, но вроде бы выступали на одной стороне. И вовсе не на той, где стоял сэр Уильям Дуглас.

Псаренок толком не понимал, зачем этот граф Бьюкенский вообще прибыл, но удивился, узнав, что графиня с волосами, как у лисы, прибывшая с графом Робертом, на самом деле жена графа, прозываемого Бьюкеном. Для Псаренка все это было кружением листвы в сильном вихре, и в конце концов Джейми понял, что теряет внимание слушателя. И скомкал все с детской раздражительностью.

— С твоей точки зрения, наверное, эта война — лишь досадная докука, как натирать бочку кольчугой с песком, чтобы почистить ее, или упражняться в стрельбе из лука.

Псаренок промолчал, понимая, что его друг осерчал, но толком не разумея почему. Да и вину почувствовал: ему следовало посещать упражнения в стрельбе, как и всем прочим простолюдинам, но он редко это делал, и никому не было дела, коли мелкотравчатый Псаренок не являлся. Да и не тревожился он, что мажет по мишеням, — ведь тут никогда не было врагов до Посягателей, а те в конце концов оказались друзьями. И все же Псаренок мало-помалу начал ощущать трепет ткани бытия, слыша треск раскалывающихся камней Цитадели Дуглас.

— Фу, ну и смердит от тебя нынче, — вдруг сказал Джейми, наморщив нос, когда ветер переменился. — Когда ты в последний раз мылся?

— В ярмарочный день, — с негодованием ответил Псаренок. — Как и все, с настоящим мылом и розовыми лепестками в воде.

— В ярмарочный день?! — вспылил Джейми. — Да уже прошли целые месяцы! Я мылся только на прошлой неделе, в бадье с обжигающе горячей водой с сарацинским ароматным мылом. — И подмигнул, как ему казалось, с многоопытным, распутным видом. — А спину мне терла бабенка, а?

— Чаю, ваша государыня мать такого не потерпит, — ответил Псаренок с сомнением, ведая о таинстве кобеля и суки, но еще толком не понимая, как оно соотносится с бормотанием и стонами, слышащимися порой по ночам. А еще ведал, что есть Правило насчет женщин. В Дугласе есть Правила почитай на любой предмет.

— Государыня Элинор не моя мать, — сурово и надменно отрезал Джейми. — Она — жена моего отца.

И все равно насупился, ибо Псаренок был прав. Однако Джейми видел и слышал всякое, что повергало его в еще большее недоумение касательно того, что позволительно, а что нет. В замке есть женщины — в первую голову Агнес в замковой кухне и еще камеристки его мачехи, а теперь еще и графиня Бьюкенская, много смеющаяся, с буйными кудрями, которые никакой чепец не удержит. Однако она оставалась в своих покоях в башне, пока ее муж ютился в своем горделивом полосатом шатре в замковом дворе, и это было странно.

— Пойду раздобуду хлеба, — решил Джейми, поворачиваясь к этому вопросу спиной. — Хочешь тоже?

У Псаренка слюнки потекли. Птицы могут и обождать; от аромата свежеиспеченного хлеба, только что вынутого из печи, у обоих кружились головы, раздувались ноздри и текли слюнки.

— Псаренок!

Голос рассек воздух, отшвырнув их друг от друга, негромко проскрежетав, как клинок, скользнувший по грубой стене. Оба отрока тотчас съежились и обернулись туда, где как из-под земли вырос Сокольничий. Он запахнул свою кунью шубу поплотнее; на голове у него была кунья же шапка с единственным орлиным пером. Сказывали, более ценных вещей для Сокольничего на всем белом свете нет.

Говорившие это не звали его Гуттерблюйдом там, где он мог это услышать, ибо сие означает «низкорожденный пащенок». Некоторые утверждают, что по-настоящему его зовут Сибом, а Гуттерблюйдом его прозвали, потому что так кличут родившихся в Пибле, коли хотят им досадить. Сибу досаждать не хотел никто, так что все звали его просто Сокольничим, и никто его не любил; Псаренку он нравился меньше всех.

— Ты шалопайничаешь, отрок, — просипел Сокольничий. Джейми, оправившись, напустил на себя безмятежный вид, понимая, что должен постараться совладать с робостью, коли хочет стать рыцарем.