Старая газета, почти двухлетней давности. Дролери к найлам и тогда не совались, и сейчас не суются. Предпочитают делать дела человечьими руками. Но деньги с Севера текут немалые… есть на что скупить лучшие земли под столицей.

Вытянув из пакета длинный парниковый огурец, Рамиро порубал его косыми ломтями. Ньет тут же стащил один и захрустел смачно.

Откуда деньги у господина Дня, Рамиро не знал. Может, с Севера как раз, своя доля у Денечки там есть, к гадалке не ходи. А давно ли месил грязь армейскими ботинками бок о бок с Рамиро?

И ответил сам себе — давно. Теперь у господина Дня ловчая сеть с тысячами поплавков, которая приносит ему тонны информации, и только господин День имеет право и возможность отделять перлы от мусора и определять, что есть первое, а что есть второе. А господин Илен продолжает месить. Не грязь, правда, а краски, что доказывает несомненный прогресс господина Илена.

— И люди теперь здесь совсем не живут? — спросил Ньет. — Только альфары?

— Ну как… — Рамиро взъерошил сам себе волосы на затылке. — Живут, но не владеют. Обслуживающий персонал, в основном ― военные, потому как альфары… в смысле, дролери, у нас все ценные шишки, еще украдет кто-нибудь. Знаешь, как в городе теперь Журавью Косу кличут? «Новые Сумерки». Ньет, глянь, что там с пивом?

Ньет подволок ведерко из-под клея, полное воды. Вытащил бутылку. Рамиро восхитился.

— Ого! Не зря обещал, и впрямь холодненькое! Слушай, а если тебя в бидон с молоком посадить, как лягушку, молоко долго не скиснет?

— Молоко… — Ньет, скрестив ноги, расколупывал вареное яйцо. — Молоко не скиснет. Но скорее всего испарится. Р-раз — и испарится.

Рамиро хмыкнул.

— Вот как? Ну, тогда давай, испаряй пиво.

Парень принял мокрую бутылку и с удовольствием присосался. Спаиваю ребенка, подумал Рамиро и тут же себя одернул. Это не ребенок. Это фолари.

После полудня Рамиро сделал перерыв в работе на полчасика — отдохнуть и подкрепиться. Паркет в большой светлой зале был застелен газетами, хрустальная люстра и новые светильники закутаны марлей. Из одной распахнутой двери в другую ходил сквознячок, шуршал бумагой. Пахло мокрой краской, казеином, дорогим лаком, воском, пиленым деревом. За окнами жарило солнце, колыхались ветви в прозрачной листве, и слышно было, как где-то в саду или на краю леса поет соловей.

Часть оштукатуренной стены пестрела свежей росписью, три корабля из двенадцати плыли по волнам. На палубах стояли капитаны в окружении команд и, презрев историческую правду, несли на себе гербы и очевидные признаки дареной крови.

Рано утром наемные рабочие оштукатурили полосу, и штукатурка до сих пор оставалась влажной. Успею, думал Рамиро, критически разглядывая сделанное. Даже скалывать завтра не придется.

В четыре руки они споро нанесли припорох, потом Ньет, поглядывая на эскиз, смешивал колера в мисках. Рамиро процарапал контур, затем принялся красить. Чувство цвета у мальчишки оказалось отменное, он ни разу не ошибся. Если парню к тому времени не надоест, предложу ему расписывать декорации. За четыре дня они вдвоем сделали больше, чем в свое время делал Рамиро с толпой бестолковых студентов за неделю.

Ньет вдруг поднял голову и прислушался.

— А… господин День обещал приехать сегодня?

Рамиро, уже щелкнувший зажигалкой, погасил огонек и поглядел озадаченно.

— Вроде нет, не обещал. Хотя он знает, что я тут работаю.

— Сюда идет кто-то… из сумеречных.

— Неожиданная ревизия. — Рамиро поднялся, сунул в карман папиросы и зажигалку. — Ну и слух у тебя, дролерийские шаги расслышал. Или это машина подъехала?

— Машина остановилась за воротами. А сумеречный сюда идет.

Ньет отставил бутылку и подобрался. Как-то вдруг уменьшился, отъехал по газетам к стенке. Рамиро повернулся к двери.

В проеме нарисовалась высокая легкая фигура. День, в костюме из некрашеного шелка-сырца, шикарный, как всегда, стремительно вошел в залу, прошагал по газетам и остановился напротив Рамиро. Но смотрел он не на него, а на мальчишку, нахохлившегося в углу.

— Здравствуй, ясный, — поздоровался Рамиро, чувствуя себя неловко и не понимая, где засада.

Приветствие проигнорировали.

— Интересно, — угрожающе тихим голосом проговорил День. — Что делает в моем доме эта жаба?

В минуты гнева длинные вишневые глаза дролери становились пурпурными, как вино на просвет. А зрачки сужались в маковое зернышко. От него просто несло холодом, аж мурашки по коже побежали. Какой-то изысканный прохладный парфюм только добавлял эффекта.

— Парень помогает мне в работе. Я его нанял. Его зовут Ньет. — Прищуренные от ярости глаза обратились к Рамиро. — И, пожалуйста, День, не надо обзываться.

— Я вижу жабу, — процедил День, — и называю ее жабой. Я вижу болвана ― и называю его болваном. Вы болван, господин Илен.

— Спасибо, Денечка, давно не слышал от тебя ласковых слов.

— Не обляпайся. Одиноко стало? Зверушку себе завел?

Рамиро скрипнул зубами, но сдержался, промолчал. Он опустил глаза и смотрел теперь на бриллиантовую заколку с цепочкой, скрепляющую шейный платок цвета сливы.

Он все еще надеялся разойтись миром.

— Пусть ЭТО, — тонкий палец с полированным ногтем ткнулся в Ньета, — пусть ОНО проваливает. Продезинфицировать залу. Хлоркой.

— Мы закончим работу и уйдем.

— ОНО умеет работать?

Ньет молчал, слава идолам. Но во взгляде ясно читалось все, о чем он молчал. Чертов Денечка, думал Рамиро. Принесла тебя нелегкая! Предупредил бы, что приедешь. На полработы не смотрят, так какого ляда ты приперся?

— Представь, он прекрасно работает. Очень мне помогает. И с ним штукатурка не сохнет.

— И пиво всегда холодное! — взвизгнул дролери. Выдержка подвела, голос сорвался. — Ты! — острый кулачок врезался Рамиро в грудь. — Человечий придурок! Дубина! Я вожусь с тобой, а ты… маляр несчастный!

Оглядел петли ненужного уже крафта, сваленные у стены, ряды банок с пигментами, миски с колерами, разбросанные кисти, ведро с водой, хлеб на газете, колбасные кожурки и яичную скорлупу — и скривил красивое свое лицо.

— Пикник устроили. Забавы на лужайке.

— День, послушай…

— Иди на хер.

Но пошел он сам, развернулся и пошел. Вымелся из залы — только газеты взвихрились.