Итак, хотя я в то время этого и не знал, человек, прошептавший мне на ухо адан, был самоотверженным и любящим и носил благородное имя Куреши. Женщина, державшая меня на руках, была дочерью миссионеров и страстно желала служить исламу. Я стал их вторым ребенком – и старшим сыном. Они призвали меня к молитве.

Детство мое было спокойным, безоблачным и несказанно счастливым. Только сейчас начинаю понимать, насколько удалось родителям защитить меня от скорбей и бед мира сего. От всех моих детских «катастроф» осталась разве что пара царапин – и я прекрасно помню, как получил каждую из них. Самый крупный шрам (впрочем, крупный – это с полпальца) – оттого, что однажды, когда мне было три года, створка поднятого окна упала мне на руку. Этот день навеки запечатлелся в моей памяти: именно тогда я узнал веру матери.

В то время Абба служил в Норфолке, штат Вирджиния. Шел одиннадцатый год его службы во флоте, и последние несколько месяцев он сидел ночами над книгами, готовясь к экзаменам. Пройдя школу подготовки офицеров, он был повышен в чине от старшины первого класса до младшего лейтенанта, а вскоре получил новую должность. Разумеется, в то время я всего этого почти не знал. Знал только, что Абба много и тяжело работает ради всех нас и поэтому редко бывает дома – хоть я и никогда не чувствовал себя обделенным его любовью.

А вот Амми, напротив, всегда была рядом. Казалось, она может и умеет абсолютно все! И готовить нам завтрак, обед и ужин, и чинить одежду, и учить нас акиде. И никогда не устает, никогда не жалуется! Для своего комфорта она установила лишь два правила – но их мы придерживались строго: никаких криков и шума после девяти вечера – и нельзя беспокоить Амми, когда она пьет чай (а чай она пила часто).

Когда к нам приходили гости, Амми являла собой образец высочайшего гостеприимства. Принимать гостей и служить им она почитала за честь. Дом наш становился чище, чем в день постройки, наша одежда – безукоризненно чиста и выглажена, еды готовилось намного больше, чем гости могли съесть, календарь очищался от всех посторонних дел не только на этот день, но и на следующий, на случай, если кто-то останется ночевать. Но, несмотря на все это, Амми непременно извинялась перед гостями за скудость стола и за наш неаккуратный вид. Мы не удивлялись: это была часть церемонии. Гости – так же ритуально – заверяли Амми, что подобного угощения никогда еще не пробовали, что такой чистоты не видано и в домах небесных, а о таких опрятных и благовоспитанных детях, как мы, можно только мечтать. Так все оставались довольны: гости – тем, что их приняли с подобающим почтением, Амми – тем, что ее расхвалили до небес, а мы – просто тем, что нас упоминают в беседе взрослых.

Некоторые родные и друзья гостили у нас по несколько месяцев. Гостеприимство Амми, как и ее дипломатичность, были неистощимы. Когда я вспоминаю тех, кто гостил у нас, первыми приходят на ум Нани-Амми и ее старшая сестра, которую мы звали Мама. Мама была чудесная женщина, маленькая и хрупкая, но со звонким заразительным смехом и огромным сердцем. Она всегда готова была играть со мной в настольные игры – и не только проявляла бесконечное терпение к трехлетнему мальчугану, но и готова была отвернуться, когда мне хотелось сжульничать.

В день этого происшествия Мама была у нас. Они с Амми сидели наверху, а я внизу катал игрушечные машинки, которые купила мне Амми, чтобы я не приставал к ней с просьбами: «Купи! Купи!» при каждом походе в магазин. С Баджи, моей старшей сестрой, мы отлично ладили. Сначала она играла со мной в машинки, потом я с ней в ее коллекцию «Моих Маленьких Пони». Она сама выбирала себе машинки, я – сам себе лошадок. Лошадок я выбирал наугад, а потом старался убедить Баджи, что моя – самая лучшая. А Баджи всегда выбирала «Ламборджини», и я убеждал ее, что мой «Понтиак» лучше.

Баджи уже наигралась в машинки и пошла за своими пони, а я еще катал свой «Понтиак» по полу и между кушетками. Подняв глаза, я увидел открытое окно – из тех, у которых рамы поднимаются вверх. Почему-то мне пришло в голову, что сейчас самое время устроить «Понтиаку» аварию. Я прокатил машинку по подоконнику и с размаху врезался ею в оконную раму!

Как упало окно, я даже не помню. Помню только острую боль, поток крови и то, как, громко рыдая, зову Амми. И помню, что случилось дальше.

Когда Амми прибежала вниз и увидела, что случилось, то в первый миг едва не разрыдалась сама, но быстро овладела собой. Она была женой моряка – а значит, умела играть роль не только матери, но и отца, и понимала, что сейчас не время для слез. Вместо этого, препоручив свой страх Аллаху, она начала действовать.

Она подняла окно, обернула мою руку полотенцем и торопливо надела бурку. Препоручив Баджи заботам Мамы, Амми отнесла меня в машину и повезла в клинику. Всю дорогу она читала дуа. Какие-то молитвы брала из Корана, какие-то из хадисов, которые помнила наизусть, в каких-то импровизировала сама. Она полностью положилась на волю Аллаха – и это придало ей сил, укрепило решимость и помогло преодолеть страх.

Наконец мы прибыли в клинику, и здесь мне пришлось узнать, каково это – когда тебе накладывают швы. Доктор хотел отослать Амми из кабинета, чтобы она этого не видела, но я вцепился в нее и не давал ей уйти. Пока мне зашивали руку, Амми молилась вслух, не обращая внимания на вопросительные взгляды врачей и медсестер. В те годы мусульмане в Америке встречались не слишком часто; что уж говорить о мусульманке – жене служащего ВМФ США, в бурке и молящейся вслух на арабском и урду!

Это чтение молитв, спокойное и решительное, эта готовность полностью положиться на Аллаха, невзирая ни на отчаянный плач ребенка, ни на недоуменные и осуждающие взгляды окружающих, стало для меня свидетельством веры, которое я не мог забыть никогда. В детстве мать научила меня многим дуа из Корана и хадисов, и все их я хранил в сердце своем, ибо знал их силу. Я видел, как эти молитвы укрепили ее в минуту страха и нужды; и это воспоминание оставило на мне след куда более глубокий, чем любые телесные шрамы.

Подрастая, я начал ощущать, что и моя семья, и я сам как-то плохо сходимся с окружающими. Мысли об этом всегда меня угнетали. Если не считать исламского традиционализма, жизнь моя – мультфильмы 1980-х, пластмассовые игрушки, шалости и капризы – ничем не отличалась от жизни других мальчишек. К сожалению, люди боятся того, чего не знают; мое мусульманское наследие пугало и отталкивало многих ребят, которые могли бы со мной подружиться, и их родных. Мне было очень одиноко.

Не помогало делу и то, что из-за службы отца во флоте нашей семье приходилось постоянно переезжать. У нас просто не было времени где-то пустить корни. Большая часть моих ранних воспоминаний – это переезды, прощания со старыми домами, знакомство с новыми. И все же эти воспоминания мне дороги. Ясно помню, например, как мы покидали Вирджинию.