Спустившись в низину, гризли скрылся в густом лесу. Сотни раз Тэр поднимался и спускался по этому ручью. Здесь пролегал главный путь, ведущий из одной половины его владений в другую. Инстинктивно зверь выбирал эту дорогу всякий раз, когда бывал ранен или нездоров, а также и тогда, когда наступало время залечь в берлогу. На то у него была особая причина.

Здесь, в этих почти непроходимых чащах у истоков ручья, он родился. И медвежонком пасся на здешней кумавике и дикой смородине, на мыльнянке[14] и сумахе.[15] Здесь был его дом. Здесь ему никто не мешал. Это было единственное во всех его владениях место, вторгаться в которое не разрешалось ни одному медведю. Вообще же он относился к своим собратьям вполне терпимо, какими бы они ни были: черными ли, бурыми или гризли. Пусть себе греются на самых вольготных солнечных склонах в его угодьях, лишь бы проваливали при его приближении. Пусть ищут пропитание и спят на солнышке, пусть живут в мире и согласии, лишь бы только не посягали на его владычество. Тэр был настоящим медведем и не прогонял сородичей из своих угодий, разве что (тут уж ничего не поделаешь!) приходилось иногда напоминать, кто здесь является Великим Моголом.[16] Случалось время от времени и такое. Тогда разгоралась битва. И каждый раз после боя Тэр спускался в эту долину и шел к ручью подлечить свои раны.

Сегодня он брел знакомым путем медленней, чем обычно. Страшно болело предплечье. Минутами боль была так сильна, что лапы его подгибались и он спотыкался. Несколько раз гризли заходил в ручей по плечи, давая холодной воде хорошенько промыть раны. И мало-помалу кровотечение прекратилось. Но боль стала еще нестерпимей.

Была и другая причина, почему Тэр избирал этот путь, когда бывал нездоров или получал какие-нибудь увечья. Путь вел к зеленой лужайке с жидкой грязью — его лечебнице.

Солнце садилось, когда медведь наконец добрался туда. Нижняя челюсть его отвисла. Голова все ниже склонялась к земле. Он потерял много крови и выбился из сил, а боль в плече мучила так сильно, что гризли хотелось только одного — вцепиться зубами в этот непонятный огонь и рвать, рвать его в клочья.

Грязевая ванна имела футов двадцать — тридцать в диаметре. Посредине отстоялось зеркальце чистой воды… Грязь была жидкой, прохладной, золотистого цвета, и Тэр погрузился в нее по плечи. Затем он осторожно привалился на раненый бок. Прикосновение прохладной глины к больному месту действовало, как целительный бальзам. Она залепила рану, и Тэр почувствовал облегчение.

Долго еще лежал он на этом мягком и прохладном ложе. Солнце зашло, сгустились сумерки, яркие звезды высыпали на небе, а Тэр все еще лежал, исцеляя первые раны, нанесенные ему человеком.

4. ПЛАНЫ ОХОТНИКОВ

На опушке леса, в котором ель перемешалась с пихтой, сидели Ленгдон и Отто и курили трубки. Костер уже догорал, и последние красные угольки тлели у их ног. В горах на этой высоте по ночам бывает холодно, и предусмотрительный Брюс поднялся и подбросил новую охапку сухих еловых веток. Затем снова поудобнее улегся, растянувшись во весь свой рост, положил голову на корни ближнего дерева и рассмеялся.

— Смейся, смейся, черт побери! — проворчал Ленгдон. — Говорят же тебе, я дважды попал в него, Брюс. Уж дважды-то как пить дать! А ведь я был в чертовски незавидном положении!

— Особенно когда он смотрел сверху и ухмылялся тебе в лицо, — возразил Брюс, не упускавший возможности посмеяться над неудачей товарища. — Джимми, ведь на таком расстоянии ты бы мог и камнем его пристукнуть.

— Но ружье-то было подо мной! — в который уж раз оправдывался Ленгдон.

— Что и говорить, самое подходящее место для ружья, когда идешь на гризли, — не унимался Брюс.

— Тебя бы на эту кручу! Цеплялся и руками и ногами… Еще немного, и пришлось бы пускать в ход зубы. — Ленгдон сел и, выколотив пепел из трубки, заново набил ее. — Брюс, а ведь это самый большой гризли в Скалистых горах!

— И его шкура уже могла бы стать украшением для твоего рабочего кабинета, Джимми, если бы ружье не оказалось под тобой.

— Она и будет его украшать. Я не отступлюсь, — торжественно объявил Ленгдон. — Решено. Разбиваем здесь лагерь. Я доберусь до него, пусть придется потратить хоть целое лето. Я не променяю его и на десяток других. Девять футов, а то и больше! Голова в бушель.[17] А шерсть на плечах дюйма на четыре. И мне, пожалуй, даже не жаль, что я не убил его. Ему всыпали, и впредь он будет держать ухо востро. Теперь охота становится по-настоящему интересной.

— Безусловно, — подтвердил Брюс. — Особенно если снова повстречаться с ним в ближайшие дней семь, пока раны у него еще побаливают. Только смотри, Джимми, лучше уж не прячь тогда ружье под себя… Не стоит…

— А как ты смотришь на то, чтобы стать здесь лагерем?

— По мне, так лучше и не придумаешь: дичи сколько угодно, хорошее пастбище, чистая вода.

Помолчав, Брюс добавил:

— Рана у него нелегкая. Когда он был на вершине, кровь из него так и хлестала.

При свете костра Ленгдон взялся за чистку ружья.

— А как, по-твоему, он не удерет?.. Не может случиться, что он уйдет отсюда совсем?

Брюс даже крякнул от негодования.

— Удерет?.. Чтоб он да сбежал? Он, может, и удрал бы, будь он черным медведем. Но он — гризли. Хозяин в этих местах. Может статься, он некоторое время и будет избегать этой долины, но бьюсь об заклад, уходить отсюда и не подумает. Чем сильнее донимаешь гризли, тем больше он лезет на рожон. Ты гоняешь его, не давая ему передышки, а он лезет на рожон все отчаянней. Пока не сдохнет. И если тебе так приспичило, то мы его, конечно, заполучим.

— Да, приспичило, — повторил Ленгдон с ударением. — Его размеры побивают все рекорды, или я ничего не смыслю. И он нужен мне, Брюс. До зарезу… Как ты думаешь, удастся нам выследить его утром?

Брюс покачал головой.

— Дело не в том, чтобы выследить, — заметил он, — а в самой охоте. После того как на него нападут, гризли все время переходит с места на место. Из этой округи он не уйдет, а вот на открытых склонах больше уже не покажется. Метусин должен быть здесь с собаками дня через три-четыре. Вот когда мы пустим в дело свору эрделей,[18] тогда пойдет