я испытывала настоящую нежность к бродягам. Быть может, после того, как прочитала в газетах, что бывший президент Клинтон принял одного бродяжку, который кончил университет с ним в один год, и, как сказал президент, их судьба могла сложиться одинаково.

Эта история потрясла меня. Я представила себе моего дедушку бродягой в Париже, его любимом городе, под городским мостом. Я вообразила его спящим в грязном, нищенском тряпье, но сердце его носило в себе такое богатство, и он был так трогателен. И я говорила с ним обо всем и ни о чем и объяснила ему, что я его внучка и все, чего я хочу, — это любить его.

И, сколько бы мне ни суждено было еще прожить, я всегда буду жалеть, что так и не поговорила с дедушкой, как мечтала. По совести говоря, мне бы хотелось, чтобы тот чудовищный дед, которого знала я, еще жил, как живут его полотна. Со временем я научилась бы любить его так, как того замечательного клошара, который умел выслушать меня и позволил подойти к нему там, под парижским мостом.

Еще одна утрата, прощай.

Национальная автострада № 7. Если посмотреть вниз, видно, как по железной дороге скользит голубой поезд, его окошки выкрашены в синий цвет; слева мост Об, ведущий прямо на пляж, вдали виднеется маяк Гаруп, его прожектор еще неярок в дневные часы…

Паблито тихонько гладит мою руку. Через пять минут мы снова увидим маму.

Как бы нам хотелось, чтобы все было хорошо.

Отец припарковывает «олдсмобиль» на обочине проспекта, который омывает морской прибой. Он выходит и, прежде чем выпустить нас с заднего сиденья, с благоговением вытирает пыль с ветрового стекла. Рефлекс классного шофера. Он медленно переходит дорогу, держа меня и Паблито за руки, и вот наконец-то мы на нашей родной улице Шабрие.

Вот здесь мы и живем. Скромные меблирашки, второй этаж.

У дверей — наша соседка с первого этажа мадам Альцеари, она вышла вынести мусор.

— Ну, деточки, — щебечет она, — как вы провели денек? Как дела у вашего дедушки? — Она вытирает руки о передник и подпускает папе шпильку: — По вашему виду не скажешь, что вы довольны жизнью, месье Поль. Вы должны получше следить за собой!

Гладит нас по головке и добавляет:

— Хорошие у вас деточки.

Мы любим мадам Альцеари. Когда мы к ней приходим, она угощает нас конфетами.

Обгоняя отца, мы несемся через ступеньки наверх. Мы счастливы, что наконец дома.

Моя мать слышит наши шаги. Она выбегает на лестничную площадку, одетая в облегающий пуловер и черную мини-юбку из искусственной кожи.

— Полагаю, вы опять пришли голодные, — бросает она лицемерно. — Марш на кухню. Возьмите там остатки спагетти и половинку яблока.

Мы убегаем, даже не попрощавшись с отцом, которого мать принимает в прихожей. Мы не хотим слышать их секретный разговор с глазу на глаз, который, как всегда, приправлен изрядной долей уксуса.

Он уже в разгаре. Мать взялась за свое:

— Как! И это все, что он тебе дал? Как же мне управиться на все это с двумя детьми? Твоему Пикассо наплевать, что я не могу заплатить за газ и электричество. Ему наплевать, что его внуки едят не досыта! Ты хотя бы сказал ему, что Марине нужно зимнее пальто? Ты сказал ему, что твоему сыну нужна пара хороших ботинок? Ты сказал ему, в каких условиях мы живем? Ты сказал ему…

Всегда одни и те же нудные завывания, пронзительный, визгливый, истерический голос. И обычный, всегдашний беспощадный удар ниже пояса:

— Знаю я тебя, все, что он тебе дал, ты держишь в кармане, небось хочешь заплатить долги хозяину бистро и угостить своих дружков у стойки!

И ответные выпады отца, стремительные, грубые, несправедливые:

— А это тебя не касается. Я понимаю, за что тебя ненавидит Пабло. Ты психопатка, и какая буйная!

Визг, брань, потасовка, рукоприкладство…

На кухне, прижавшись друг к другу у подножия батареи, мы с Паблито беззвучно плачем, грызя яблоко нашей печали.

Как всегда, мы чувствуем, что во всем виноваты.

Сколько воды утекло с тех пор, а мне еще случается проснуться в слезах. Когда воскресают мои кошмары, я снова вижу те безобразные сцены: крики, мать, выпустившую когти, грубо отпихивающего ее отца, Паблито и его зубки, отпечатавшиеся на надкушенном яблоке. И в глубине этой картины — глаза дедушки: перехватывая мой взгляд, он хочет наказать меня за одно то, что я все еще жива.

Ведь он понимал, что его сын беззащитен и что моя мать не имеет средств к существованию, отчего же не поручил своим адвокатам выплачивать ей ежемесячное пособие для своих же внуков? Женщине с такими скромными запросами это позволило бы держать бюджет в порядке, сократить расходы, не умолять продавцов каждый раз о кредите.

Это было бы слишком просто, слишком человечно. Дьявольский замысел Пикассо состоял в том, чтобы очертить вокруг нас магический круг, поселив в отце чувство вины и полностью подчинив себе его, а через него — рикошетом — и нас. Чтобы мы зависели не от него самого, а от его собственного сына. Сатанинская алхимия — тем легче было разбиться сердцу отца, тем легче было стать еще сильнее самому Пикассо.

Дверь за отцом захлопнулась, и вот моя мать здесь, в изнеможении валится на стул. Раздраженное лицо, на щеках следы потекшей краски.

Вдруг она резко выпрямляется, делает нам знак: приблизьтесь. О чудо, она улыбается нам.

— Ну, как там все прошло, у дедушки?

Лучше не отвечать. Это опасно.

— Я спрашиваю, — настаивает она.

— Хорошо, — бормочет Паблито. — Все было очень хорошо.

— Он говорил обо мне?

— Чуть-чуть, — отвечает Паблито. — Он спрашивал, как ты живешь.

— И все?

— Да, все.

Вопросов больше нет. Она знает: мы не как все дети — они любят по нескольку раз рассказывать, что видели или делали за день, а от нас она ничего не услышит. Мы даже головой не покачаем.

И все же она не сдается.

— Ах, — начинает она душераздирающим голосом. — Эта сволочь предпочитает от меня отделаться. Он думает, что со всеми своими денежками уже купил мое молчание. Но я без обиняков скажу, что он делал все, чтобы меня соблазнить. Надо было видеть, как он пялился на меня с террасы «Отель де ла Пляж»! Всегда за мной бегал, всегда говорил, какая я красивая. Ах, да стоило мне только захотеть…

Нервные срывы, напыщенная манера говорить, неистребимая потребность рассказывать о своей жизни — той, которую она себе придумала.

Вдруг, без всякой причины, она