господина мэра изъявили желание навек соединить свои судьбы. Ответив «да», оба поклялись друг другу в любви и верности и дали обет окружить своих детей нежностью, поддержкой и покровительством.

Но ни мне, ни Паблито не было уготовано такой судьбы. Поль Пикассо и Эмильена Лотт, которая так гордилась, что получила право называться мадам Пикассо, расстались, когда мне было шесть месяцев, а моему брату неполных два года. Их разрыв был неизбежен. Ни мать, ни отец не обладали талантом быть счастливыми сами и дать счастье нам.

Мы на заднем сиденье «олдсмобиля» — машины маэстро, которую дедушка предоставил в распоряжение отца как своего личного шофера. Мы уезжаем из «Калифорнии» и Канна в Гольф-Жуан, где нас ждет мать.

Случайно взглянув в автомобильное зеркальце впереди, я ловлю взгляд моего отца. Пустой. Безнадежный.

Я никогда не видела его смеющимся, да просто счастливым. Если дела в «Калифорнии» шли хорошо, он, бывало, кутил или пребывал в эйфории, но все это было наигранным. Он изображал это, чтобы понравиться Пикассо, вписаться в его желания. Своих желаний у него не было. Он навсегда отринул их, чтобы мало-помалу раствориться в божестве, с которым он не имел права даже сравниться. Как почувствовать себя полноценным человеком рядом с образом отца-чудовища, который ломает и третирует, пренебрегает тобой, презирает, унижает? Как рассчитывать на уважение людей, если твоему отцу — птице высокого полета — достаточно расписаться на бумажной салфетке в ресторане и счет на сорок персон оплачен? Как создать крепкую семью, если твой отец повсюду хвастается, что запросто покупает дом без оформления у нотариуса, всего за три своих картины, о которых сам он пренебрежительно говорит, что «эти три дерьмовых наброска намалевал за одну ночь»?

Как строить собственную жизнь, если ты сам внутри всего этого? Как сохранить уважение к себе, да и вообще к жизни под гнетом такого количества проклятий?

Когда-то мой отец лелеял мечту стать хорошим спортсменом-мотогонщиком. Его опьяняли быстрая езда, шум мотора, свист ветра в ушах, крутые повороты, опасность, таившаяся в каждом движении колеса. Его «нортон манкс» был источником радости и гордости. Машина слушалась его, откликалась на малейшее прикосновение. Он будто с нею слился. И этим поставил под вопрос свое послушание отцу, ведь теперь у него появилась возможность освободиться от его влияния, самому наконец стать Пикассо.

Но как представить себе двух Пикассо в одной семье, обойдя тему преступного оскорбления Его величества?

— Нет, — ответил ему дедушка. — Я требую, чтобы ты покончил с этой глупостью. Это приказ. Я не хочу, чтобы ты разбился. И кстати, я боюсь больших скоростей.

И — еще резче:

— Больше об этом не заикайся. Ты буржуазный анархист, и вдобавок бездарь.

Франсуаза Жило в книге «Жить с Пикассо» в нескольких словах ярко обрисовывает тот бунт, который глухо вызревал в моем отце, когда Пикассо так глумился над ним.

«Устав слушать, — пишет она, — вечные упреки отца, что он ничего не умеет, Пауло заявил, что он, по крайней мере, хороший мотогонщик. Он участвовал в мотогонках, начавшихся в Монте-Карло и петлявших вдоль Большого и Малого карнизов, и занял второе место среди профессионалов».

Это был, без сомнения, один из тех редких случаев, когда мой отец рискнул дать отпор Пикассо, один из редких моментов, когда он дал ему понять, что свет не сошелся клином на нем одном, твердо заявив, что человеческое существо живет по совсем иным законам, нежели его священная и проклятая живопись, которой все обязаны были курить фимиам.

Мой отец так и не смог найти брешь, которая позволила бы ему стать мужчиной. Его будущее было предопределено с десятилетнего возраста. Когда Ольга, моя бабушка, перестала нравиться деду, он стал мстить ей, настраивая против нее собственного сына. Сперва это были только небольшие шпильки.

Тонкие, коварные.

Например, шестилетним мальчиком мой отец под присмотром матери прилежно учился правильно сидеть за столом. Балагур Пикассо приходил и потихоньку совал ему в руку игрушечный автомобильчик. Мой отец, оценивший шутку, независимо поглядывая на мать, возил эту машинку по своей тарелке, полной супа.

С чем сравнить горечь матери, которая всего лишь хотела, чтобы ее единственный сын был хорошо воспитан? Ведь ей приходилось считаться только с отцом и с тем сладострастием, какое испытывал этот, с позволения сказать, отец, настраивая собственного ребенка против женщины, которую ненавидел сам, а ведь мой отец еще не мог осознавать, что Пикассо поставил себе цель без конца унижать ее.

Из чего могло родиться желание вырваться оттуда, если все усвоенные уроки сводились к такому: «Да зачем учиться в этой школе? Что она дает? В Малаге родители от безнадеги отдали меня в коллеж Сан-Рафаэль, где я по всем предметам был абсолютный нуль. Но это не помешало мне добиться успеха».

И еще: «Ты старайся, конечно, всегда старайся чего-то в жизни добиться, но уж я-то знаю, что из тебя ничего не выйдет».

В этих заметках я вовсе не преследую цель сказать о Пикассо как можно больше плохого. Мои записи рассказывают о том тяжком крестном пути, по которому мне пришлось вскарабкаться, чтобы попытаться понять и простить человека, не способного любить. Моя цель — дать почувствовать то, что чувствовали жертвы вируса, сравнимого с вирусом «I love you», поразившего Интернет накануне 2000 года.

Вирус «I love you Picasso», мишенью которого мы оказались, был ловок, почти неуловим. Он состоял из несдержанных обещаний, злоупотреблений влиянием, унижения, презрения, а самое главное — некоммуникабельности. Он парализовал волю моего отца, повредил рассудок матери, разрушил здоровье бабушки Ольги и — несмотря на то что в детях энергия всегда бьет ключом — упорно не позволял нам, мне и брату, выйти из состояния зародышей. Столкнувшись с этим вирусом, мы оказались беззащитными.

Как было найти от него лекарство, если всегдашний ответ на наши робкие попытки был страшен своей безапелляционностью: «Зря стараетесь. Живыми вам отсюда не выбраться!»

Не только Пикассо убивал нас этим приговором. А еще и все те, кто вертелся вокруг дедушки, греясь в лучах его славы. Те, кто прославлял его, окружал его фигуру ореолом божественности, возвышал его до уровня бога: эксперты, историки искусства, хранители музеев, критики, не считая свиты, паразитов, всякого рода прихлебателей, воображение которых восхищало и подстегивало то, что дед делал с такой легкостью. Их ничуть не волновало, счастлив мой дед или несчастен, им нужна была только его сила, имперское величие, счастливая фортуна, воплощением которой он был и которая сделала из него человека-театр.

Долго и сама не зная почему,