Сколько четвергов мы слышали это: «Маэстро работает», «маэстро спит», «маэстро нет дома…», стоя возле закрытых ворот «Калифорнии», охраняемой, как крепость. А иногда сама Жаклин Рок, будущая благочестивая мадам Пикассо, выносила вердикт: «Солнце не хочет, чтобы ему мешали». А если не Солнце, то, уж наверное, «монсеньор» или «великий маэстро». Как мы могли иметь бесстыдство выказывать ей наше огорчение и унижение?

В те дни, когда ворота отворялись, мы вступали, во главе с отцом, на гравий небольшого дворика перед парадным. Я считала каждый шаг, как с надеждой перебирают четки. Если точно — шестьдесят шагов, боязливых и виноватых.

В логове титана, настоящей пещере Али-Бабы, царил ужасающий беспорядок: на мольбертах куча испещренных красками полотен, разбросанные всюду скульптуры, деревянные сундуки, извергающие из своих недр африканские маски, картон для упаковки, старые газеты, рамы для еще девственных холстов, консервные банки, изразцовые керамические плитки, ножки кресел, ощетинившиеся мебельными гвоздями, музыкальные инструменты, рули от велосипедов, разрезанные листы тонкого железа и, на стене, афиши корриды, множество развешанных рисунков, портреты Жаклин, головы быков…

Среди всего этого хаоса, где нам приходилось снова запасаться терпением, мы чувствовали себя незваными. Мой отец одним глотком опрокидывал в себя рюмку виски. Конечно, чтобы придать себе куража, держаться посмелее. Паблито усаживался на стул и, казалось, был всецело поглощен игрой с оловянным солдатиком, которого достал из кармана.

— Только — ни звука и ничего не трогать! — бросает нам Жаклин, незаметно появляясь в комнате. — Солнце сейчас спустится из своей спальни.

Следом за дедушкой идет его коза Эсмеральда. Эсмеральде можно все: скакать по всему дому, пробовать остроту своих рожек на мебели, оставлять цепочки своего дерьма на рисунках и холстах, которые Пикассо разбрасывает по полу как попало.

Эсмеральда у себя дома. А мы тут чужие.

Взрыв смеха. Внезапный громкий говор… Героический и взрывной, мой дедушка режиссирует свое появление на сцене.

Мой дедушка? Мы не имели права называть его дедушкой. Это строго запрещалось. Мы должны называть его Пабло. Как весь мир. Такой вот «Пабло», сам не признающий никаких границ, а нас заточивший в тюрьму тоски. Демаркационная линия между неприступным демиургом и нами.

— Добрый день, Пабло! — бросает ему отец, подходя к нему. — Ты хорошо спал?

Он тоже должен называть его Пабло.

Паблито и я кидаемся ему на шею. Мы дети. Нам нужен дедушка.

Он гладит нас по головке, как лошадь треплют за гриву.

— Ну ты, Марина, расскажи мне. Ты послушная девочка? А у тебя, Паблито, как успехи в школе?

Вопросы, не требующие ответов. Обязательный ритуал, необходимый, чтобы приручить нас тогда, когда это нужно ему.

Он ведет нас в комнату, где рисует: ателье, которое он выбирает на день, неделю, месяц, чтобы потом перебраться в другое — как будет угодно этому дому, как будет угодно его вдохновению, как будет угодно его капризам.

Ничто не запрещено. Мы можем трогать его кисти, рисовать в его записных книжках, пачкаться о живопись. Его это забавляет.

— У меня есть для вас сюрприз. — И он смеется.

Он вырывает из записной книжки листок, с безумной скоростью складывает его в несколько раз, и, словно по волшебству, из-под его мощных пальцев появляются бумажная собачка, цветок, птичка.

— Нравится? — спрашивает он кокетливо.

Паблито молчит, а я невнятно выговариваю:

— Это… это потрясающе!

Нам хотелось бы унести их с собой, но нельзя…

Это творчество Пикассо.

В то время я еще не знала, что эти бумажные и картонные фигурки, эти композиции из спичечных головок, все эти приманки, которые он делал с ловкостью фокусника, преследовали цель, ныне представляющуюся мне чудовищной: заронить в наше подсознание, что он может все, а мы — ничто перед ним. И все это — одним движением ногтя, царапающего листок бумаги, одним взмахом ножниц над картоном, одной линией, проведенной кистью по фальцованной бумаге. Безбожные и истребительные идолы, превращавшие нас в ничто.

И в то же время я по-прежнему убеждена, что он чувствовал себя одиноким и мечтал наверстать утраченное время. Нет, не наше — а время своего собственного детства там, в Малаге, где, чтобы очаровать своих кузин Марию и Кончу, он одним движением карандаша вызывал из небытия химерические образы. Такая публика забавляла его, как забавляли я и Паблито — как материал, материал еще не тронутый, с которым он мог делать все, что заблагорассудится его прихотям, презирая его реальное существование и принимая его только как часть своего творческого мира. Так он поступал и со своим сыном Пауло с самого его детства, начав с картинок «Пауло на ослике», «Пауло с ягненком», «Пауло ест тартинку», «Пауло-тореро» «Пауло-арлекин»… чтобы потом превратить его в отца-неумеху моего детства в «Калифорнии», той самой, где мы сейчас находимся.

Мой отец, который, как всегда, с нами, не осмеливается вмешаться в эти особенные моменты нашей близости с дедом. Он быстро, почти бегом выходит из ателье в кухню. У него лихорадочный, тревожный взгляд. Он снова наливает себе виски или возвращается из кухни со стаканчиком вина. Он слишком много пьет. Это помогает переносить шок. Скоро ему придется рассердить дедушку просьбой о деньгах для нас и для моей матери, деньгах, которые Пикассо задолжал ему за его доброе отношение и — как больно писать это — верную службу, которая ограничивается обязанностями его шофера с еженедельной оплатой, его правой руки без собственной жизни, его марионетки, веревочки которой руки деда любят спутывать, и его козла отпущения.

— Знаешь, Пабло, я не вижу в твоих детях ничего забавного. Их бы надо расшевелить.

Главное — не нарушить приличий и сделать вид, что все хорошо. Для отца, для матери, которая обязательно спросит, как прошел визит, мы должны принять дедушкину игру и понравиться Пикассо.

Он хватает шапку, которая валяется на стуле, обряжается в старый плащ с вешалки и подпрыгивает на месте, как развинченный паяц. Экстравагантный до крайности, он испускает громкие вопли и бьет в ладоши.

— Ну же, ну, смотрите все сюда! Делайте как я! Играйте и веселитесь!

Мы поддерживаем эту клоунаду, хлопая в ладоши. Нам вторит отец, с сигаретой в углу рта и глазами, слезящимися от дыма:

— Anda, Pablo! Anda, anda!

Овация подпущена по-испански: язык Пикассо — единственное звено, еще связывающее всемогущего отца и униженного сына.

Возбужденный, дедушка хватает со стола деревянную ложку и кухонную тряпку: это шпага и мулета. С варварским блеском в глазах он выполняет перед нами серию пассов: манолинетас, чикуэлинас, вероника, марипоза, сопровождаемые криками «Оле!», их испускает мой