Ладони смыкаются. Саша опережает их на несколько шагов. Торопятся пальцы. Обгоняет их Лола. Сплетаются. Силуэты растворяются впереди. Анна смеется.

— Знаешь, что мне все это напоминает? Ты смотрел «Смерть в Венеции» Висконти?

— Нет.

— А книжку читал? Томаса Манна?

— Если честно, нет.

— Там пожилой мужчина влюбляется в мальчика. Все о его страданиях.

— Я вообще-то это не очень люблю, когда мальчик с мальчиком.

— Я тоже. Но речь не об этом. Там вообще ничего не показано. Просто он бродит по городу, который сводит его с ума, дурманит. Как этот вечер.

Перед ними лестница в ашрам — последнее испытание. Огромные вытянутые ступеньки, дыхание прерывается, руки поддерживают, подталкивают. Осталось совсем чуть-чуть… Вздрагивающий мост, недоступная река, берега, усыпанные храмами, будто звездами, остаются внизу.

— Все. Пришли.

— Спасибо, Витя.

Разлетаются ладони в разные стороны.

— А где Саша?

— Какой Саша?

— Саша… У него осталась моя сумка.

— Я позову его.

Убегает. Возвращается через минуту.

— Держи.

— Спасибо. За все.

Двери заперты. Включены вентиляторы. Стучит, стучит его сердце. Льется нежность.

Om Sa ha navavatu

Sa ha nau bhunaktu

Sa ha viryam karavavahai

Tejasvinava dhitamastu

Ma vidvisavahai

Om santih santih santih.[1]

Полумрак. Тишина, прерываемая лишь пением птиц и влажными нитями воздуха, разлетающимися в стороны от огромных вентиляторов. Веки сомкнуты, тела неподвижны.

— Сконцентрируйте свое внимание на межбровном пространстве — это первый шаг медитации. Тело расслабленно. Не думайте о прошлом и будущем, будьте здесь и сейчас. Не вовлекайтесь в игру ума, не поддавайтесь фантазиям. Будьте над мыслями.

Вздох вырвался из груди Анны, влажные ладони сильнее сжали колени. Она не открывала глаза, но отчетливо видела просторный зал: белые каменные стены, люди замерли на бежевых тканых ковриках в позе лотоса, во главе на деревянном низком столе, устланном белой простыней, сидит их учитель Свами. Его лицо источает свет, который не могут скрыть тени раннего утра. В противоположном конце зала, в самом темном уголке, Анна пытается сконцентрироваться, но продолжает видеть москитные сетки на окнах, закрытую зеленую дверь, а недалеко от нее — Витю, неподвижное лицо, окутанное вуалью добра. Точка между бровями… Почему утром так громко поют птицы? Мысли, одна за другой, подступают. Она пытается не смотреть, не чувствовать, не осязать. Влажная струйка катится по лбу, вьется по шее. «Неужели кому-то холодно?» — она слышит шорох ткани, набрасываемой на плечи. Здесь. И сейчас.

— Я больше не могу так.

— Как — так?

— Неужели ты не понимаешь?

— Нет, если честно.

Анна закрыла лицо руками. Солнце ослепляло. Она забыла темные очки, и теперь свет резал ей глаза.

— Ну почему?

— Ты мне скажи! Тебя что-то не устраивает!

— Меня не устраивает то, что ты даже не понимаешь, о чем я говорю!

Судорога ярости пробежала по его губам. Машина, поддавшись настроению, набирала скорость. Опустошенность переплеталась с разочарованием. Она не хотела причинять боль, не хотела видеть, как меняются его черты под натиском боли и непонимания. Она жаждала воздуха, свободы, солнца, полета. Разве возможно это объяснить? Запах скошенной травы врывался через приоткрытое окно. Тяжелые тучи, пронизанные лучами-стрелами, повисли над полями. Мимо пролетали машины и надежды. Внезапно она увидела его лицо: глубокие карие глаза, смуглая кожа, чувственный рот. Лицо, написанное неровными броскими мазками, полными экспрессии. Как дороги были ей эти черты! Но она жаждала уйти в никуда. Механизм расставания был запущен в ее сердце, и ничто не могло это остановить.

— Аня… Может, передумаешь? — голос его вдруг стал теплым. На долю секунды он посмотрел на нее. Вслед за глазами к ней потянулись рот, нос, черная щетина. Красивый профиль был обращен к дороге. Тучи… Вот-вот пойдет дождь. Грудь сдавила нежность. Анна попыталась набрать воздух в легкие, заполнить пустоту. Но ей помешал удар. Глухой удар в центр ее жизни. Потом наступила темнота.

Ложка погрузилась в кашу, крупные овсяные хлопья прилипли к железу, не достигнув встревоженного рта. Она выпила несколько приторных глотков масала-чая. Нужно было что-то есть, но желудок был полон боли, для еды не оставалось места. Над вытянутыми узкими столами, расположенными вдоль стен, поднимался металлический скрежет, смешивающийся с причмокиванием изголодавшейся группы. Три с половиной часа утренней йоги были испытанием не только для нее.

— После завтрака встречаемся у входа, пойдем купаться в Ганге. — Голос Вити покатился по каменному полу, задевая ее обнаженные стопы.

— Ты пойдешь в купальнике или там переоденешься?

— Пожалуй, пойду в нем. Когда будет мокрый, сниму. Вообще, я такая максималистка. Я люблю, если закрыто, то абсолютно все. А если обнажаться — целиком. Поэтому обычно купаюсь голышом.

— Лола, думаю, здесь тебе лучше этого не делать.

— Знаю, Аня. Я смирилась.

Лола побежала в ванную переодеться. «Забавно, она меня стесняется», — промелькнуло между черным купальником и красными шлепанцами. Карие раскосые глаза соседки могли бы взволновать Анну, но ни в этот день, ни в Ришикеше, наполненном солнцем.

Разгорающийся день раздувал пламя жары. Они спустились по лестнице. Разделившись по несколько человек, взяли рикшей. Маленькие открытые голубые машинки понеслись по дороге. Ветер трепал волосы. Две минуты — и они в другом конце города. Оранжевые манго, оранжевые сари в оранжево-сладком воздухе. Навесной мост. Анна замирает. Глубоко вдыхает и летит вперед, проскальзывает между мопедами, прохожими, не оглядываясь на быстрое течение реки. С противоположной стороны моста стоит Саша.

— Саш, а где все?

— Марта знает дорогу. Они пошли за ней. А Витя вернулся обратно, боится, что кто-то остался, заблудился.

«Он ждет меня, мы разминулись», — коснулось тепло сердца. Вокруг — горы, храмы, дома с плоскими цветными крышами, садху с добрыми лицами, черные глаза, обращенные ей вслед. Внутри — молодость, внезапно захлестнувшая своим присутствием.